Девочка показалась мне знакомой. Длинноватое лицо, гладкая прическа, губки бантиком, неожиданные зеленые джинсы с дырками на коленях.

— Я у вас была уже, мы с подружкой ссорились. Вы помните?
— Смутно. Тебе придется рассказать с самого начала. Когда вы подружились?
— Давно, но я не про подружку пришла. Мы с ней теперь нормально общаемся. Если и ссоримся, то я сразу мирюсь, как вы меня научили.
— Хорошо. А про что же ты пришла теперь?
— Я теперь пришла про любовь.
— Ага. Тебе 15?
— Почти шестнадцать уже.
— Самое время про любовь прийти. Я тебя слушаю очень внимательно.

Признаюсь честно, и пусть любители оригинальности меня осудят — я люблю хрестоматийность. Поговорить о сложностях любви в 16 лет — что может быть хрестоматийнее? Я уже предвкушала удовольствие от предстоящего разговора.

— Есть один мальчик, его Андрей зовут, — сообщила моя посетительница. — И вот он говорит, что хочет, чтобы мы… ну чтобы мы встречались… чтобы я стала его девушкой. Ну как бы официально.
— Официально? — удивилась я. — В каком это смысле? Он хочет помолвки? А сколько ему лет?
— Он в моем классе учится. Не помолвки, нет, конечно. Это старомодно совсем, нет. Просто… ну, просто чтобы все знали, и в статусе написать…
— А, так речь о социальных сетях! Конечно, прости, я забыла, что мы теперь все опять живем в большой виртуальной деревне, где все всё знают и горшки разной степени отмытости висят в ряд на виртуальном заборе.
— Опять? — переспросила девочка (ее звали Мила).
— Это я о своем. Так что же Андрей?
— Ну вот, он хочет, а я не уверена. Но все говорят, что я должна, потому что он очень страдает.
— Так. Давай разбираться по порядку. Ты нравишься Андрею. Он ухаживает за тобой? Давно?
— Ну… наверное, ухаживает. Можно и так сказать. Он мне «Вконтакте» каждый день пишет. И в школе. И еще когда мы классом на экскурсию ездили. И потом еще в кино ходили. И в кафе, и гулять. Уже месяца три, наверное, или четыре.
— А откуда ты знаешь, что он страдает?
— Так он сам говорит, что так невозможно и чтобы я ему сказала. И еще говорил своему лучшему другу и моей подруге, той самой, помните? А еще «Вконтакте» написал, под фотографией.
— То есть он всем рассказывает о своих страданиях, поняла. А ты? Что ты сама думаешь и чувствуешь по этому поводу?
— Я не знаю, в том-то и дело. Сначала он мне вроде как понравился… или мне, я теперь думаю, просто лестно было? Ну мы с ним сходили погулять, потом я его в гости пригласила, он моей маме очень понравился, она говорит: симпатичный, приличный мальчик, не то что те хулиганы, с которыми ты в детстве водилась. Но я быстро поняла, что он хочет, чтобы серьезно все, а мне с ним… неинтересно, что ли? Он говорит только про себя, про наши отношения, ну еще что в классе происходит, кто с кем. Как девчонка, сплетничает, понимаете? А мне это скучно быстро становится. Я пробовала еще о чем-то поговорить, а он… В общем, я не против с ним дружить, но целоваться мне с ним не нравится — он сопит!
— Опять поняла. При ближайшем знакомстве Андрей не очень тебе понравился, и строить с ним романтические отношения ты не хочешь. Так в чем же проблема? Тактично, но твердо и однозначно сообщаешь об этом Андрею и перестаешь морочить парню голову.
— Так я и не морочу! — картинно сжав руки, воскликнула Мила. — Я ему все так и сказала, как вы говорите! И прощения даже попросила!
— И что же?
— А он как бы не поверил мне, что ли. Сказал, что будет ждать. И, главное, все говорят, что вот, он так меня любит, и страдает, и мама спрашивает, кто же мне тогда нужен, и даже учительница по географии тут его пожалела. И я уже не знаю, может, я не права вообще, раз все говорят?
— Ага. Это серьезный вопрос на самом деле. Сейчас я расскажу тебе одну историю из своего собственного детства.
— О, у вас тоже так было? — оживилась Мила.
— Нет, эта история про другое. Хотя на самом деле про то же самое.

* * *

Это был советский пионерский лагерь на берегу залива. Линейки, речевки, флаги, белый верх, темный низ, пятнадцать человек в палате, краны с холодной водой и дощатые туалеты с дыркой в полу на улице, и танцы по вечерам для двух старших отрядов — среди сосен и комаров.

В эстрадном искусстве тогда царили ВИА — вокально-инструментальные ансамбли. В нашем лагере их было целых два — «Мираж» и «Шестое чувство». «Чувство» было вполне современное по тем временам — надсадный вой электрогитар и негритянские ритмы на заднем плане. А «Мираж» — живые инструменты и мальчики с длинными волосами. По всем музыкантам сохли девочки старших отрядов и даже пионервожатые. Малейшие их слова и движения обсуждались подробнейшим образом. Я была не столько маленькой, сколько «непроснувшейся» — среди уже переживающих нечто девочек смотрела, слушала, молчала, потом ходила на край песчаной дюны над заливом, сидела там среди неустанно шумящих сосен — и тоже молчала.

У ВИА «Мираж», помимо прочего, была песня на стихи Лермонтова:

«У врат обители святой,
стоял просящий подаянья
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья».
И припев:

«Так я молил твоей любви
Слезами горькими с тоскою
Но чувства лучшие мои
Обмануты навек тобою».
Дальше было, кажется, так:

«Всего лишь хлеба он просил
И взор являл живую муку,
Но кто-то камень положил,
Но кто-то камень положил
В его протянутую руку…
…Так я молил твоей любви…»
Главный длинноволосый «миражист» пел все это совершенно душераздирающе, протягивая руку в зал. На глазах собравшихся выступали светлые слезы, и все, разумеется, были на стороне лирического героя.

В нашем отряде были две старшие девочки, феминистского, как бы теперь сказали, толка. Одна из них курила, а у другой была татуировка. При этом они не были дурами. И вот однажды вечером они устроили у нас в палате дискуссию по мотивам этой песни. Представьте: середина семидесятых, пятнадцать железных кроватей с сеткой и полосатыми матрацами, за окном репродуктор, из которого несется песня «В буднях великих строек…», на кроватях по-турецки сидят босые девочки от 13 до 15 лет в одинаковых белых футболках и черных сатиновых трусах (у нас только что закончилась пробежка) и говорят о странностях любви, претворенной в искусстве (Лермонтов — ВИА «Мираж»).

— А что она, собственно, должна была сделать? — спрашивала та, у которой татуировка. — Ответить на его любовь, даже если ей не хочется?
— Но он же так страдает… — робко донеслось из угла. — Можно и пожалеть, вообще-то.
— Как пожалеть? Как? Объясните мне! — вскинулась курящая. — «Всего лишь хлеба он просил…» Это аллегория, да. А что за ней? Что это за хлеб на самом деле? Чего это она должна была ему дать? А?

Вокруг лидерши смущенно захихикали.

— Поцеловать? — наивно хлопая глазами, спросила наша записная дура-красавица. В ответ лишь презрительное фырканье.
— Он умеет красиво сказать. За это любят поэтов и музыкантов, которые поют, — рассудительно заметила толстенькая девочка и покраснела. — То есть обычно любят. Но этому не повезло.
— Правильно! Вся эта поэзия и песни — всего лишь танцы, как у павлинов и глухарей. Потому что самки, то есть девчонки, на это покупаются. А потом уже и все, поздняк метаться.
— То есть ты что хочешь сказать? Она отвергла его любовь и правильно сделала? И пусть он себе страдает? Так?
— А это ей решать! Ей, понимаешь, и никому другому!
— А ему-то что, и спеть… ну, то есть стих написать нельзя, что ли?
— Если бы не писали, так у нас бы и искусства не было. Ты этого, что ли, хочешь?
— Да пусть себе пишут и поют, но надо же понимать…

Конечно, мы не пришли тогда ни к какому окончательному выводу, но почему-то эта сценка врезалась мне в память, и вот, всплыла по случаю спустя много-много лет.

* * *

— Я поняла, что вы хотите сказать, — улыбнулась Мила. — Это не только Андрей. Это и Лермонтов, и тот нищий, и еще раньше, это просто метод такой. Он работает, и все начинают сочувствовать тому, который страдает, а не тому, конечно, кто «камень положил в протянутую руку». А того осуждают. Но я, кажется, теперь готова.

Мне кажется, что на практике эмоциональный шантаж в нашем мире вовсе не исчерпывается ситуацией юношеской безответной любви.