В сущности, он был тем, что в мире, параллельном нашему, называли плейбоем. Он был однажды женат, недолго, еще в студенчестве, они ругались года полтора о том, кому мыть посуду, а на самом деле совсем о другом, и в общем-то мирно разошлись, сохранив почти трогательную симпатию в воспоминаниях (так всегда помнится юность) и начисто позабыв лица и запахи друг друга. Потом у него было еще два или три достаточно длительных сожительства, в конце которых он разбивал женщинам сердца (так они говорили, а он морщился, с уже упомянутой симпатией вспоминая свою первую жену, которая ушла от него, насвистывая «Варшавянку»). Параллельно было много романов, в которых он был щедр на чувства, любопытство, чудачества и подарки. При всем том он был архитектором — как ни странно, не лишенным таланта, его проекты были веселы, воздушны и легкомысленны и лучше всего смотрелись в макетах и издалека.
Однажды друг сказал: хочешь, я покажу тебе женщину, на которой все хотят жениться?
— Я точно не захочу! — засмеялся он, и его любопытство немедленно проснулось. — А почему именно жениться? Она — дочь богатого отца?
— Нет. Почему — я и сам не знаю. Говорю просто как есть.
* * *
Она была очень красива, но классической, без изюминки, красотой. Лица такого типа изображают на обложках рисовальных альбомов для детей, в черно-белом варианте, с какой-то странной сеткой координат поверх рисунка. Окончила университет, филологический, «факультет невест», но замуж не вышла. За ней ухаживали, она почти никого сразу не отвергала, встречалась, была интересным собеседником, редкостно для красавицы умела слушать, смотрела с доброжелательным любопытством, но в какой-то только ей известный момент, слегка извиняюще улыбаясь, предлагала «остаться друзьями». Некоторые соглашались и в общем-то оставались в выигрыше. Последующая жизнь показала, что она умела дружить, на ее плечо и жилетку всегда можно было рассчитывать. Подруги называли ее идиоткой, которая «пробросается». Она отвечала, что еще не встретила «того». Подруги истерически хохотали. Вскоре всем стал понятен феномен: с ней с самого начала практически никто не планировал «легкие отношения». Все хотели именно жениться, создать очаг, прожить жизнь. Что в ней такое было? Необъяснимо. Некоторые, самые ретивые, успевали-таки предложить «руку и сердце». Она всегда благодарила и просила день «на подумать». Наутро, не томя попусту претендента, вежливо, но твердо отказывала, предлагая все ту же пионерскую дружбу и смущаясь, как казалось, больше для вежливости.
Он смеялся этим рассказам, был стопроцентно уверен в себе (даже больше чем на сто процентов, ибо предупрежден, значит вооружен), явился на какую-то вечеринку взглянуть на нее (любопытно же!), тот самый друг их и познакомил. Она улыбнулась и сказала: «Очень приятно. Вы архитектор? Это так созидательно». Он подумал: «Да она же просто красивая дура. Что в ней все находят?»
Мысленно упираясь всеми четырьмя лапами, за два последующих месяца прошел весь описанный приятелем путь. Купил кольцо, явился на встречу, испытывая почти облегчение: сейчас (точнее наутро) она откажет и кончится это идиотское наваждение. Она сказала «да». Сразу. Он спросил глупо и потрясенно: «Но почему я?!» — «Не знаю, — безмятежно ответила она. — Теперь я нашла тебя. И так рада, что все закончилось». — «Что, что закончилось?!» — почти завопил он. Она не ответила, разглядывая кольцо.
Они жили хорошо, дружно, встречались с друзьями, ходили в музеи и ездили на море, она всегда готова была его выслушать и поддержать и сама обо всем рассказывала: о книге, о встреченном человеке, о своих проблемах на работе. В доме она создавала уют, такой же, как ее лицо — прохладно-правильный, с обложки чего-то, сфотографированный в три тона. До рождения дочки он, абсолютно в прошлом неревнивый, ее бешено ревновал. Поводов было предостаточно, ибо она действительно дружила с теми из прошлых поклонников, которые согласились на дружбу — подолгу разговаривала по телефону, ходила в театр, каталась на лодках. Потом родилась девочка, назвали Настенькой. Она ушла в уход за ребенком, а он понял, что больше так не может, и завел страстный роман. Потом другой. «Доброжелатели» пытались «открыть ей глаза», она отмахивалась. Он знал об этом, его это почти обижало.
Дочка болела краснухой. Он, чувствуя себя мерзавцем, последней сволочью, пришел и сказал: «Я ухожу. К другой женщине». Она запахнула халатик и сказала: «Ага. Но ты можешь еще напоследок сходить в аптеку и в магазин — нужно молоко и какой-нибудь легкий творожок?» — «Ты поняла, что я сказал?» — спросил он. — «Да, — удивилась она. — Поняла, конечно. Тебе нужен какой-то контрапункт? Мне кажется, сейчас немного не вовремя, но, с другой стороны, я же не знаю твоих обстоятельств. Хорошо. Я очень благодарна судьбе за нашу встречу, за все, что было и что еще будет, за Настеньку, хотя вообще-то я хочу от тебя двух детей…» — «Я тебя бросаю! — заорал он. — Ухожу к другой! Какие еще дети?!!» — «Да, да, — быстро согласилась она (она очень не любила громких звуков). — Бросаешь, я поняла. А в аптеку-то сходишь?»
Он сходил в аптеку. Они развелись. Подруги шипели: «Тебя с самого начала предупреждали! Ты знала, кто он такой! Вот, дождалась!» Он чувствовал себя свободным. Размягчено говорил ей: «Если ты тоже кого-то встретишь, я буду только рад…» — «Так я же уже встретила — тебя, — она удивленно поднимала брови. — Мне вполне достаточно». Он ежился.
Потом он женился по расчету на некрасивой дочке одного крупного чиновника и сразу пошел в гору как архитектор. Приходил к Настеньке и бывшей жене, приносил деньги, подарки. Они радовались ему, вместе гуляли, Настенька подрастала красавицей-картинкой, те, кто видели их втроем со стороны, говорили: какая красивая, гармоничная семья! В чиновничьей среде шипели-извивались интриги, он к ним не привык, брезговал, приходил, рассказывал ей, она сочувствовала, давала умные советы. Тихая гавань.
Он жаловался все тому же другу: она как-то сказала, что мы принадлежим друг другу. Мне это показалось тогда дурацкой фигурой речи, но теперь мне иногда кажется, что я действительно ей принадлежу.
— Так вы с ней опять… ну того…
— Нет! Я бы хотел, но она сказала, что об этом не может быть и речи. Мы теперь дружим, провались оно…
Она как-то познакомилась с дочкой чиновника — застенчивой и сутулой, и научила ее готовить его любимые блюда, рассказала, что он любит и чего не может терпеть, взяла с нее слово, что она ему никогда не расскажет об источнике сведений. Дочка сначала крепилась, а потом во время одной из ссор ревности (он продолжал крутить романы на стороне) все-таки рассказала и крикнула ему в лицо: я вообще не понимаю, как ты мог ее бросить! Ты ее недостоин!
Он развелся со второй женой (надо ли упоминать, что обе жены остались подругами?), вернулся к ней, предыдущей, она родила мальчика.
Какое-то время все опять было хорошо. Потом он опять ушел. Потом опять вернулся. «Может, третьего ребенка спроворим? — улыбнулся ласково и лукаво, он знал, она обожала эту его улыбку, таяла от нее. — У нас такие красивые дети получаются…» — «Нет, прости, я бы сама хотела, я очень люблю наших детей, но больше двух мне одной не поднять». — «Но я же здесь!» — оторопел он. Она только улыбалась. Ему хотелось ударить ее, но он понимал, что скорее разобьет себе голову об стену, чем поднимет на нее руку.
— Может быть, у тебя какое-то приворотное зелье есть? — как-то спросил он. — И ты меня им тайком пользуешь?
— Нет, зелья нету, — сразу ответила она. — Просто я тебя выбрала. А ты меня. Это очень просто. И навсегда.
* * *
Ко мне в кабинет привели — кого? Правильно, Настю.
17 лет, юношеский радикализм прет изо всех щелей. Красавица, даже прыщики не портят.
— То, как мама, — правильно. Я тоже сделаю так. Выбор — один раз. Ненавижу распущенность, которую теперь называют экспериментами. На животных эксперименты запрещают (и правильно!), зато на людях — попробуй то, попробуй это, а теперь наоборот и вверх ногами… Умри, но не давай поцелуя без любви — вы Сухомлинского читали?
— Читала, но терпеть его не могу. А что говорит сама мама? Давай-ка у нее спросим.
— Правильно — как ты сам, а не как кто-то. Люди же разные. Я за Настю очень тревожусь. У нее же половина генов — отца. Они там у нее в крови кипят, как шампанское (только филолог может такое сказать, — мысленно усмехнулась я, — гены, как шампанское, кипят в крови), а она им выхода не дает, понапридумывала себе. Вот у нее уже и дерматоз начался, и живот болит…
— А дружить-то хоть умеешь? Как мама?
— С девочками — да! У меня настоящие подруги есть! А с мальчиками, которые ухаживают? Это же нечестно!
— Дружить — нечестно? Так. А где у нас сейчас папа-то?
— На работе, а что? Надо было ему сюда с нами прийти? Так он, если хотите знать, меня полностью поддерживает.
* * *
— Я тоже за Настю волнуюсь, — поспешил сообщить он. — Только не за то, за что жена. Мне, наоборот, нравится, что она такая строгая, не как эти современные девицы. Но ведь она еще так наивна, ничего о жизни не знает…
— А вы ей расскажете, — говорю я.
— Я?! Расскажу?!
— Ага. Детям, особенно большим, полезно знать подлинную историю чувств и жизни родителей. Это очень важная обучающая и ориентирующая в жизни программа, ведь они действительно наследуют от нас не только цвет глаз и густоту волос. Им надо учиться обходиться с теми инструментами, которые им достались. А кто же их научит, кроме нас? Настя сейчас знает только одну сторону — материнскую, более сильную, примитивную и оттого очевидную. Ваша задача — усложнить картинку, придать ей объем.
— Ну… я попробую… — с сомнением протянул он. — А вы вправду думаете, что я более сложно устроен, чем жена?
— Конечно, — уверенно кивнула я.
В его все еще красивых глазах зажглось явное удовольствие. Он постарается. И Насте это, несомненно, пойдет на пользу. И тогда она, будем надеяться, сумеет выстроить собственную истори