Сядешь на поезд, который уходит в семь.
Снег на перроне, в купе — ни души, ни звука.
Где-то внутри метрономом звучит «Я есмь»
/Хочется верить, но верить — такая мука/.
Скинешь пальто и повесишь наощупь шарф —
В мире темно, но он всё же ручной, подручный.
Прав Заратустра, и Ницше, конечно, прав…
Сядешь на поезд — и станешь внезапно лучше.
Лучше на сотню бесцельно прошедших лет
И на десяток столетий, забытых к чёрту.
Вот проводник — ты отдашь ему горсть монет,
Он тебе — чай /непременно второго сорта/.
Бьётся Луна, словно бабочка под рукой,
В тёмном стакане. Долей коньяка и выпей,
Чтобы воскрес лунный свет над твоей строкой,
Если ты сам не воскреснешь — простой и тихий —
В маленьком городе, стёртом за много лет
С карты любой — до того, как ты сел на поезд.
Но этот город — твой самый любимый бред,
И оттого ты приедешь однажды, то есть:
Сложишь пальто в допотопнейший саквояж
/Слишком изящный, чтоб быть в этом веке правдой/,
Быстро накинешь привычным движением шарф,
Выйдешь, вдохнёшь этот воздух безумный с жаждой…
Где-то внутри метроном застучит: «Я есмь».
Я — тот, сбежавший из пошлого века в прошлый.
Поезд уходит, как водится, ровно в семь.
«…Верхняя полка, один до Клермона… Можно?».