Яков Алексеевич, как только вышел на пенсию, увлёкся чтением газетных статей и книг, а по вечерам засиживался за телевизором. Многое и в газетах и на телеэкране его раздражало, он незаметно для себя нервничал, а потом долго не мог уснуть. Больше всего его возмущали политические деятели и имена современных исполнителей: то ли человека объявляют, то ли какую-нибудь скотину, а может и марку сенокосилки, непонятно. «Ну как же можно взрослую здоровую бабу называть со сцены Машей? — возмущался он: «У нас в России кратким именем человека могли называть только близкие или знакомые, а если взрослого человека все называли кратким именем, значит это убогий, то есть дурачок. «Ты помнишь, Надя, — кричал он жене на кухню из своей комнаты, — в нашем хуторе был Вася, сын Клавки? Так его все так называли, и все знали, о ком идёт речь, о дурачке!»
А всё было так. Клавдия была девушкой высокой и крепкой, парни её сторонились, так что к двадцати пяти годам замуж она не вышла, и от этого ещё больше чувствовала себя лишней среди своих ровесников. Так вот, когда началась коллективизация, на хутор прислали из города большевика — организовывать колхоз. Хуторяне называли его Кузнецом, потому что у него фамилия была — Кузнецов, а ещё и потому, что здоровый он был парень, как кузнец. Всем хорош был Кузнец, да только не больно разговорчив, молчун одним словом. Как Клавке удалось его охмурить — непонятно, но только поженились они. И родила ему Клавдия Васю, мальчишечка — вылитый папка, но как позже оказалось: бог не дал пацану ума. А тут война началась, ушёл Кузнец воевать, да и сгинул неизвестно где. Клавдия тоже после Победы долго не прожила, надорвалась баба, таская плуг по полю вместо тягловых. Лошадей и быков в колхозе, как немцы ушли, совсем не осталось, а пахать-то надо было, вот бабы и впрягались в плуг.
Загремел бы Клавкин пацан в дурдом, да соседка Люська, как взяла его после похорон матери к себе переночевать, так и остался он у неё. Парню было уже годков 15−16, высокий красавец, одним словом, только вот тихий дурачок. Люська одна жила, муж молодой не вернулся с фронта, погиб смертью храбрых, детей у них не было, потому и взяла она сироту. Уж как бабы на Люську ополчились, проходу не давали, «бесстыжая» — и всё тут. И сколько Люська не божилась, что он для неё дитё, не верили ей, и всё старались Васю расспросить, что, да как. Ну, Вася ещё годика два ничего подозрительного не рассказывал, а потом выдал в отличие от молчаливого папани то, чего от него и ждали. Бабы шум подняли, да мужики успокоили, где лучше парню: в своём доме или в дурдоме? Остался Вася с Люськой. А скоро она родила пацана, назвали в честь деда — Олегом. Вася дурак-дураком, а тут как будто его подменили: со стороны и не подумаешь, что инвалид по уму. И за мальчонкой, и за Люськой, и по двору, и за скотиной — везде Вася успевает: «глаза видят — душа радуется». Люська только успевает им командовать.
Вырастили парня, в люди выбился. Люська первой покинула этот свет, а Вася как стал после похорон у калитки, будто застыл, в любую погоду стоит и смотрит вникуда. Говорит, что ждёт Люсю и Олежека. А сын появился месяца через полтора после смерти матери, говорят, где-то в Азии завод строил, приехать не мог. Хуторские его сразу и не распознали, а Вася узнал, обрадовался и заплакал. Увёз сын Васю в город, и что с ним было потом, никто не знает.