Люблю этот дворик, укрытый от всех ветров домами в потёках растресканной штукатурки.
Пёстрая стая дворовых котов делит пространство, как шахматные фигурки.
Здесь я бываю нечасто, три раза в год, после звонков с незлобной живой угрозой,
в этом дворе семьдесят лет живёт нашей семьи знакомая — тётя Роза.
-Мейделе, ты? Проходи, не мети порог - слышу в который раз, и улыбка душит.
Голос её хрипловат и лениво-строг. Время дородных красавиц сушит,
но остаётся что-то в движеньи рук, и понимаешь — мужчины боготворили.
Роза поспешно крошит укроп и лук, переживая «чтоб синенькие не остыли».
Кормит меня, ворчит что «худа, как снасть», перебирает памятных кавалеров,
припоминает, как накрывала страсть, но «таки всегда и во всём признавала меру».
— Вы не такие, у вас в голове кино. Бьёте друг друга дО смерти, на осколки.
/ Роза задумчиво курит, раскрыв окно, ветер играет голубоватой чёлкой/.
Вдруг усмехается, перестаёт курить, и вспоминает братьев, отца и маму
— очень легко про них говорит, и не сбивается в мелодраму.
Как все остались в безликом могильном рве, только она уползла, семилетний ужик.
Долго лежала, в высокой густой траве, долго скиталась, воду пила по лужам.
Как выживала со старым своим котом, даже мышей, и то на двоих делили …
— Роза, ты твёрже чем этот дом. Что же за глина, с которой тебя лепили?
Роза перестаёт улыбаться, гладит по брюху седую собаку.
— Мейделе, если не буду над этим смеяться, мне ведь придётся плакать …