Всё больше вопросов, всё меньше ответов. Одна надежда - Господь Бог да старинное русское "авось".
Нам нравилось время, феерические четыре года с восемьдесят шестого по девяностый. Это было наше время — со всеми его цветами, запахами, неразберихой, говорильней. Мы были уверены: все худшее в истории России кончилось и года через два-три наша страна станет благополучной и богатой, как Америка.
Впрочем, даже если бы кто-нибудь разумный и просчитал ближайшее уголовное будущее страны, разве что-нибудь изменилось бы…
Первый выброс блатной символики произошёл в шестидесятые. Уголовщина стала модной среди интеллигенции. Возвращались из лагерей постаревшие мальчики из профессорских семей и щеголяли словами «ксива», «шмон», «ментовка». Было модно «поболтать по фене» в самом изысканном обществе, а материться стало обычным делом. Блатным роскошествам отдали дань Высоцкий, Окуджава, Галич, Городницкий. Но тогда всё это было только игрой — никак не более. Ни о каком сегодняшнем «блатном серьёзе» и речи идти не могло.
На новом витке матерщина, похабщина и прочие прелести заблистали в авангардном искусстве семидесятых — восьмидесятых. Это был эпатаж, снобизм, сверхэстетский антиэстетизм, а возможно, и просто ерунда. Ведь есть же на свете и просто ерунда, есть грань, за которой дурачество переходит в хроническую глупость. Но, впрочем, это ещё оставалось игрой, хотя ставки значительно повысились.
Тогда, в шестидесятые и в восьмидесятые, ещё казалось, что от исхода борьбы эстетических направлений что-то реально зависит, была глубокая иллюзия, что искусство, литература как-то влияют на умы, на состояние общества. Ещё было живо старое, прекрасное и несчастное российское заблуждение, что если прорвётся к народу некая правда, то народ прозреет, проснётся, станет таким, каким хочет видеть его интеллигенция.
К началу «перестройки» действительно накопилось серьёзное гуманитарное недоедание. Но до чего же быстро был утолён голод…
Газеты, радио, телевидение, захлебнувшись от восторга, перегнули палку, стали пичкать целебной правдой и культурой насильно, без всякой меры. Любое имя, любую книгу, идею можно затрепать бесконечным повторением до тошнотворности, до пошлости.
Но не приедается только сама пошлость, в чистом, первозданном виде…
Однако самое удивительное вот что. Вся тоталитарная система была теоретически и практически направлена на уничтожение всего личного, частного, но при этом все мы умудрялись жить вполне частной, отдельной жизнью, женились, умирали, рожали детей — каждый в своём кругу — семьи, друзей, литературы, науки и т. д. Каждый читал те книги, которые существовали лично для него, и чем запрещённей были книги, тем большее доставляли удовольствие.
И вот теперь, при демократии, жизнь стала невыносимо публичной. Всякое мнение стремится на площадь с плакатом, и чем абсурдней это мнение, тем громче площадной крик. Нет больше ничего интимного в литературе. Всё проговорено средствами массовой информации. Раньше существовал конкретно ограниченный абсурд — абсурд власти, официоза, шамкающих вождей.
Сегодня абсурд расползается киселём, вопит со всех углов…
Почему опять всё происходит по старому принципу — «до основанья, а затем»?
Нет, никто нарочно не разрушает. Само как-то всё рушится — и культура, и наука, и медицина, и экология, и система образования, и человеческие отношения, и обыкновенная жалость к ближнему.
Опубликовано в еженедельнике "Русский курьер", 1991.
На ЖМ публикуется с сокращениями.