Давным-давно в мой почтовый ящик почтальон опустил чужое письмо.
Ошибся домом, а номер квартиры был размыт, вода что ли капнула.
Яков Павлович, имя-отчество осели, фамилия стёрлась, совсем простая фамилия, обычная.
Вечером, после работы, пошла отдавать адресату, благо недалеко, обшарпанная хрущёвка во дворах.
У тёток на скамейке спросила, не знают ли такого.
Так это ж наш Айвазовский, сказали тётки, второй подъезд, вон окно на первом этаже, голое, без шторы, шестнадцатая квартира.
Бросить письмо в раскуроченный ящик не решилась, позвонила.
За дверью что-то бодро простучало, и мне открыл небритый старый дядька на костылях, из квартиры пахнуло химией.
Проходи, сказал дядька, очки возьму гляну, может, и не мне, кто мне писать будет.
В комнате стало понятно, откуда запах.
На стульях, у стен стояли картины, не холсты — картон, фанера.
На каждой очень много неба и каждая сбоку подписана.
Сон Рыбака. На берегу круглого озерца сгорбленая фигура с удочкой, а по синему небу плывут серебряные рыбы.
Конь Митя Смотрит На Звёзды. Весьма условный конь задрал голову, и сверху на него глядят нездешние созвездия.
Тимофеева Ждёт. На лавке под деревом сидит толстая красногубая красавица, в ночном небе парит усатый тип в кепке-аэродроме, а с облаков Тимофеевой машут розовые кудрявые младенцы.
Там ещё много чего было, уже не вспомнить.
Нравится? спросил дядька, не врёшь? и мне нравится, ишь ты, нас таких уже двое, от погода, ночь почти, а духота как в бане, пить хочешь? нет? и я не хочу, разве что водочки, водочку будешь? как знаешь, была бы честь предложена, что смотришь, не то, всё не то, разве ж это цвет, краски хорошие дорогие, не укупишь, тут берлинская лазурь надобна, вот с берлинской лазурью — это да, это по-настоящему.
Через пару дней я улетела в отпуск, сразу же после отпуска услали в командировку.
Ждала на Арбате, ещё не пешеходном, подругу, подгрёб какой-то алкаш, пытался продать хрустальную вазу, на вазу я не клюнула, тогда он достал из кармана грязного пиджака коробочку, сказал, девушка, а возьмите краски, импортные, в магазине не найдёте, за десятку отдам, дитяти своему подарите.
В коробочке плотно лежали тюбики, и на одном было написано Berliner Blau.
Десять рублей для меня были деньги.
Но я купила.
Вернулась домой, то одно, то другое, выбралась с красками только в сентябре.
На окне тюлевые занавески, и оконная рама покрашена ядовито-голубым.
Спросила у тёток, по-моему, тех же, несменяемых.
Так помер, сказали тётки, у него племянник прописан был, как гроб вынесли, так и вселился, ремонт сделал, картины, говоришь? выкинули всё, кому такая мазня нужна, ты головой подумай, кто такое у себя повесит.
Я почти забыла.
Но иногда поздним вечером глянешь вверх, в небо цвета берлинской лазури, и ловишь себя на ожидании того, что вот-вот там, высоко проплывёт, блеснув чешуёй, надменная рыба, и звёзды вдруг сложатся в лошадиную голову с развевающейся гривой, и из-за светлого облака послышится тихий детский смех.
