Мотор взвыл на высокой ноте, набрал обороты, все понижая тон, и его звук слился с перебранкой колес. Разогнался. Пять-семь минут — и он загудит еще ниже тоном, взвоет на торможении, электричка остановится, зашипят и ухнут раздвижные двери: «С-ция …делеево», — хрипнет репродуктор, — следующая…", — не разобрать.
Уже почти четыре часа — разгон, сбивчивая брань под ногами, надсадный вой, «осторожно, двери закрываются» и опять — по кругу, нагоняя тягостную истому.
Ну, слава Богу, еще десять минут. И зачем я поехала? Надо же, глупость какая! Поверить сновидению! Ничего там нет… И вообще… «Не искушай судьбу», — сказала Фая. А она женщина мудрая и дальновид… «…анция Кузьма», — гнусаво буркнул приемник, а колеса так взвизгнули, что вагон споткнулся, и с дядьки напротив меня, всю дорогу клевавшего носом, слетела меховая кепка и шлепнулась мне на колени. Он открыл совершенно ошалелые глаза и уставился на нее. Не до вежливости. Я вскочила и помчалась в тамбур, а кепка — под соседний ряд. Едва я успела сойти, как электричка дернулась и укатила.
Передо мною в чистом поле торчала одинокая каменная халупа времен разрухи. Облезлая и без вывески. Я огляделась. Платформа совершенно пустая. На той стороне — ни души, за насыпью стелется неширокое поле, а за ним темнеет мрачноватый хвойный лесок. И никаких признаков жилья или хотя бы сараев горчичного цвета, что обычно стоят вдоль полотна возле станций. И никаких рельсовых развилок — две колеи. Станция? Эта драная постройка, стало быть, — вокзал. М-да. Пять окон. Одно с решеткой /касса, наверное/, одно забелено, и, по-моему, зря — столько пыли на стеклах. А под крайним справа окном на могучей широкой плахе, положенной на чурбаки, сидит дедок. Основательно, как на завалинке в летнюю пору. Типичный такой провинциальный дед: в треухе, ватнике и валенках до колен, и как полагается типичному деду — курит. Только курит он сигарету с фильтром, треух на нем ондатровый, а ватник — лётный. Валенки вот — обычные, серые, в них заправлены драповые штаны в темно-синюю клетку, а около валенок на снегу красуется большущая синяя же сумка типа «русский адидас». Ну-с, подойдем. Как бы обратиться? Стильный дед… Ладно, без обращения:
-Скажите, это Кузьма?
-Она самая, не сомневайтесь, — смотрит спокойно, в голосе сочувствие. Интересно.
-Что, многие сомневаются?
-Да все, кто в первый раз… Придумают себе, а потом спрашивают: Кузьма, дескать? Она-она!
-А почему она-то? Имя же мужское.
А дед, будто только и ждал:
-Почему «она»? Дак привыкли, станция — она, деревня — она.
Явный абориген. Только где тут живут аборигены? Кругом на сто верст «долины ровныя».
-Вообще-то правильно говорите, — продолжает он, — имя мужское. Был тут Кузьма один, от него и название. Только давно был-то, забывают уже. Когда-когда поговорят под вечер.
-А кто он такой был?
-Кузьма-то? Да кто как считает: то ли бывший домовой, то ли лесовой, а некоторые, — что он как тот колдун, что при Петре в башне жил /я вздрогнула/, который девицу из цветов сделал, — алхимик, что ли, по-западному. От него тут все и пошло.
-Деревня?
-Деревня-то еще раньше была. Меженью называлась. Да вы садитесь, чего стоять?
Я машинально села, а дед говорит, говорит:
Века три назад в этих местах два народа сошлись. Откуда — неизвестно. Сперва воевали, землю делили, а потом, видно, надоело — прижились, осели. Места много. Но вражда осталась. По-разному жили, в разное верили. Все время друг друга задирали, а то и на драки сходились. Ох, и побоища устраивали! Но молодежь не только кулаками махала, а и на девиц поглядывала. Смотреть-то смотрели, но с чужими не роднились, побаивались старших. Случалось, говорят, что парни девиц силой брали, но я больше другому сказанию верю, да и не только я… Была одна пара, прикипели, видно, друг к другу, — и ушли от своих. В дальней-то деревне раньше схватились — откуда девушка родом была — бросились к соседям, давай угрожать, а те — вы, мол, у нас работников отбиваете. Разобрались, потом двумя деревнями и искали. В лесу нашли, в какой-то землянке. Любили их все, — уговаривали вернуться, дак они ни в ту, ни в другую деревню не пошли, чтоб не ссорить никого. Поставили им всем миром избу как раз у межевого столба, верстах в двух от обеих деревень. Тут и молодежь стала собираться, а потом и селились, кто из другой деревни пару себе брал. А когда Кузьма объявился, тут уж лет полста первый дом-то стоял, семей двадцать жили. И Меженью уж звали. В ней он и прижился. Какие только выдумки на праздниках не устраивал. Всю поросль сюда и переманил — старые деревни так и угасли. Даже названий не осталось.

На краю леса, у затравеневшего небольшого пригорка стоит по пояс в траве тоненькая юная женщина в светлом сарафане. Да нет, она стоит на коленях. Наклоняется к оранжевому пышному цветку, берет его в ладони, целует, — все лицо в пыльце. Она счастливо смеется, встряхивает головой, — волна волос цвета меди плеснула за спиной, — как золотистые мошки разом слетают со щек пылинки. Не все. Некоторые так и остаются на лице — веснушки.
Повернула голову на гибкой стройной шее, — встрепенулись на висках завитки волос. Как они похожи с цветком, что придерживает снизу ее узкая ладонь! Обернулась к двум липам, выступившим из леса на опушку; из их сетчатой тени смотрит с тревогой и нежностью мужчина чуть старше 20, не отводит серых глаз, странно сочетающихся с желтоватой смуглотой и выступающими скулами его лица…
«Они изгои теперь. Одни в этом мире. Нужен дом. Чтобы ей там было хорошо… И детям, которые будут. Милая… Как она умеет забывать плохое! Стойкая, как огник. Яринка, тезка. Тоже всегда против ветра наклоняется. Славно, что он нам встретился. Дед говорил, что этот цветок всю жизнь оберегает любовь тех, кто его увидит».