Прикормила я волка — угрюмого, серого.
Вся деревня кричала мне: «Что ты наделала?!
Приютила ты смерть у себя на крылечке…»
Одинокие ночи, коптящая свечка,
Да игольчатый мех, да глаза исподлобья…
Лишь бы только тебя не убили по злобе.
Присмиревшая ярость свернулась в клубочек.
Ты не тронешь меня, мой приемный сыночек.
А глаза у тебя — будто осень, тоскливые,
Светят в мокрую тьму золотистыми сливами,
А завоешь — так в дрожь, даже сердце заходится…
А в моей конуре никого и не водится.
А расчешешь твой мех — так лоснится, как шелковый.
Поживи-ка с мое — обрастешь кривотолками…
Пусть их… Ночи спокойней от волчьего воя —
Значит, можно повыть над лихою судьбою,
Значит, выйду с тобой посидеть на пригорке —
Видишь, месяц застыл апельсиновой коркой?
Видишь звездный узор из мерцающих точек?
Это все — мои сны, мой приемный сыночек…
А вот видишь, рубец у меня на ладони?
Понесли меня в пропасть крылатые кони.
Видишь шрам на виске, прорисованный тонко?
Ах, как пела сирена — и сладко, и звонко…
Умирает закат на руках моих грубых.
Он когда-то любил целовать мои губы,
Говорил, будто волосы пахнут полынью…
Что ты можешь понять своим сердцем звериным?
Ничего-ничего, не грусти, мой сыночек —
Он особенный был, не чета этим прочим.
Видишь, там, высоко, где летучие мыши,
Где кусочек небес над прогнившею крышей,
Кто-то бросил дорожку из млечного света?
Это он от меня не дождался ответа.
Все, что было, прошло. Не осталось ни капли.
Только осень, болота, лягушки и цапли,
Только дым и огонь, да усталые плечи,
Да непоеный день, да некормленый вечер.
А еще иногда, если небо затянет,
Беспросветная тьма из распахнутых ставен.
Видишь, облако тает над сонной долиной?
Если хочешь, беги за волками, мой милый.