Говорил, даже если больно, и усвоил давно азы: если я замолчал, то только потому что отсох язык.
Если я замолчал, родная, я ни петь, ни сказать не мог: с немотою стал крепко спаян, врос в траву, сорняки и мох;
Я и сам как трава, тростник я, — если мыслю, то в том ли цель? — даже так я от горя сникну, видя стыд на твоём лице.
Что тебе родники и мысы, что мой клевер, душистый луг, и какой в моих кронах смысл? Разве спеть я о них смогу?
Разве явится нынче сила, что из песен рождала клад? Я у милой впаду в немилость, потому что лишь ей богат.
Потому что мой храм драконий не хранит тайников и злат: из богатств в нём — её ладони, что дозволено целовать,
Хриплый голос, стихи, усмешки — всё, что я, как дитя, тянул, чтоб взрастить в подреберье нежность и поставить себе в вину:
Разве смеет желать священник не того, что Она даёт? Ведь святыня — Её колени, и мистерии — зов Её.
Но я смею, ещё как смею, лапой к косам тянусь тугим — и меня называет змеем величайшая из богинь.
Говорит — что иглой калечит: губы просят шелков, серёг. Я ей дал бы весь мир и вечность, я её бы от всех сберёг.
Я шептал бы в ночи о море и о жарких песках пустынь — у меня миллион историй для прекраснейшей из богинь.
Я на гребне её возил бы — от степей до Бутанских гор — из драконов стал самым сильным, ей крепчайшею из опор,
Я бы, может, писал ей ямбом, подарил пару — тоже — крыл. Стал бы лучшим. Я стал бы. Стал бы. Но богиням нужны дары.
***
…Корабли к берегам пристали, экипаж делит мусор-медь, чтоб вернуться в чужие дали — не наживы урвать, а смерть.
Я смотрю, как сверкают ярко у богини моей глаза. У меня из земных подарков — только горная бирюза.
И она исчезает в сини. Я — по-прежнему ей богат.
Продаётся
Моя богиня
За заморские
Жемчуга.