Ни сказать, ни сделать, ни стать тобой. Говорил мне отче: «Отвергни боль.» Говорил мне отче: «Держись себя, между рёбер хрупких весь мир объяв,
Ничего не жди, никого не жаль, будь мятежна, ветрена и свежа. Пусть тебя хватают десятки рук, на восток пусть тянут и пусть на юг,
Пусть тебя хватают, а ты — лети. И сама себе выбирай пути. Нипочём земным не гляди в глаза. И не дай им, дочка, себя связать.
Ты других мастей, ты иных пород, как зверей, нас манят огни свобод: нас рождали хаос и сотни Шив. И они забыли нам дать души.
Мы дурная кровь, мы крепчайший сплав, мы не судим здешних — кто прав, не прав — и чужды нам узы, рабы колец. Ты, как я, повсюду для всех пришлец.
Пришлецом и будешь, как в дверь ни бей, ведь животным мест нет в кругу людей. И с другими хлеба не преломив, береги свой гордый холодный мир.»
***
Говорил мне отче, да я дурна. Двадцать вёсен тропками шла одна, огибала веси, следы и рвы. Только сердце чуяло: жди беды.
К двадцать первой знала, что ты грядёшь, как удар грядёт, как конец, как нож. Неизбежным роком эфирным власть подступала ближе, змеясь, смеясь,
И лизала ступни и пальцы ног, так глумливо ставя своё клеймо. Я в бою, к несчастью, была слаба. Ну, а ты — силён был. И ты попал.
Я хотела, может, свести бы счёт, но усмешка наглый скривила рот: ты, по праву сильных своё забрав, почивал на лаврах, как будто прав,
Будто ты, как боги, неотвратим. И кипела лава в моей груди: «Что ты сделал мне, как остался здесь, почему ты жнёшь доброту — не месть,
Как сумел, как мог ты, как смел смотреть и помыслить даже сажать на цепь, я дитя ветров, не ходи, не тронь… Но ты тянешь снова ко мне ладонь,
Заставляешь молча глядеть в глаза, но я точно знаю: нельзя, нельзя! За такое — смерть и гореть в огне…
Говорю устало:
— Иди ко мне.
***
Ни сказать, ни сделать, ни стать, как ты. Я тебе хотела сломать кадык, впиться пальцем в горло: давить, давить — искупать весь мир бы в твоей крови —
Но багрянец даже тебе к лицу. Вместо пытки шепчешь:
— Давай,
Целуй.