На фото бабушка Татьяна и я. До сих пор помню ту шапку и короткое клетчатое пальтишко. Стояла поздняя осень, высоченные тополя, что росли напротив нашего дома сбросили листву и сиротливо качали ветвями под порывами ветра в ожидании скорых заморозков. Только в деревне можно прочувствовать то безмолвие, свойственное осенней и зимней поре, когда от тишины буквально звенит в ушах. Лишь изредка проедет по раскисшей дороге пегая кобылка, неторопливо везущая за собой телегу с курящим самокрутку мужиком или молочница по прозвищу Царица, гремя алюминиевыми бидонами на такой же телеге, но ведомой уже жеребцом Тюльпаном направляется с утра на пункт сдачи молока. И снова своё берёт тишина, прерываемая редким кукареканьем взбалмошного петуха да ленивым кудахтаньем кур. Сизые тучи серыми ладьями мчатся вдаль по бледно-серому небу, зазывая за собой. Из кирпичных труб вьются белёсые дымки, рожь и пшеница собраны, сено и солома заготовлены, картофель и другие овощи запасены в погребах, наряду с соленьями. Сваренное скоротечным летом варенье стоит на полках буфетов, грибы насушены, дрова сложены в поленницы — теперь можно и немного отдохнуть, почитать «Сельскую жизнь» или районную газету «Авангард», сидя на натопленной грубке и щёлкая тыквенные семечки под ход повешенных на побеленную стену часов с привешенной тяжёлой гирькой на металлической цепочке и говор диктора из старого, ещё 60-х годов радиоприёмника в чёрном пластмассовом корпусе. Один непоседливый ветер никак не угомонится: то шныряет по саду, то воет в трубу или распугивает кур за сараем. В доме, на сундуке лежит кот Рыжан и мурлыча в усы наслаждается бездельем, грезя о густой сметане.
Но в деревне долго не посидишь и со следующим днём очередные хлопоты вовлекают в круговорот постоянных дел. Ёжась на кровати под ватным одеялом, я просыпался от шума в сенцах либо от звука открываемой двери. В грубке уже трещал хворост, занявшийся жадным огнём и выбрасывающий искры. Пробежав в байковой ночнушке в крупный малиновый горошек до печки, я, ещё шестилетний малец, словно вкопанный останавливался напротив очага и зачарованно смотрел на горящие поленья и поставленные чугуны и горшки. Идущее от печки тепло давало ощущение ни с чем невыразимой истомы и оттого босым ногам, стоящим на крашеной половице было не так холодно. Бабушка Мария, родная сестра моей бабушки Татьяны вносила в корзине белую свёклу, морковь и капусту, их чуть подмёрзший запах приятно щекотал ноздри. Суетившаяся рядом прабабушка Анисья Федотовна шутливо грозила пальцем со словами:
«Ну что встал ни свет ни заря? Ещё не готово ничего, неслух растёт, прости Господи!» — и начинала креститься на висевшую в углу икону. Или же молитвы не доходили то ли по какой другой причине, но как только прабабушка выходила в веранду, я немедленно поедал часть приготовленного для пирогов теста, до которого был большой охотник, вымазав в вязкую субстанцию пальцы и рот, а затем стаскивал со сковороды кусочек жареного сала и угощал довольного таким оборотом дел кота. Кот, правда иногда меня выдавал, облизываясь и умывая лапу в момент, когда появлялась прабабушка и она сразу поняв в чём дело начинала меня отчитывать. Понуро склонив голову я с позором ретировался обратно под ватное одеяло. Медленно светало. Я лежал в кровати и смотрел на большущую репродукцию картины Шишкина «Утро в сосновом лесу». Раньше у многих висела эта картина. Лучи солнца пробирались через окно и освещали нарисованный лес и медведей. Она всегда меня завораживала состоянием полного погружения, казалось ещё чуть-чуть и мишки оживут, заревут зычным басом и разом спросят с меня за все проделки.
Позавтракав, я принимался за многочисленные развлечения, которые придумывал себе сам. Расставив на полу солдатиков вёл нескончаемые войны, смотрел в окно на находившийся напротив опустевший ноябрьский луг, вырезал ножницами из журнала «Крестьянка» фигурки людей, тайком дорисовывал генсеку Брежневу бороду и очки в газете и поймав сдавшего меня с потрохами кота обрезал ему теми же ножницами краешки усов, в чём сейчас всей душой каюсь. Впрочем с котом мы всегда дружили, я искренне делился с ним всеми лакомствами и пеленал его в порванный бабушкин платок. Устав сидеть дома я шёл прогуляться по саду, находя особенное удовольствие в поиске опавших последних яблок. Ставшая жёлтой поздняя «антоновка» была уже не такой кислой и крепкой, её вкус очень нравился. Как же здорово бродить по осеннему саду! За убранным огородом виднелся ров, огромное, бездонное небо нависало над головой, на бугре застыла скирда соломы. Полное безмолвие. Безмятежность — высшее состояние счастья. Нагулявшись, я обедал и забирался на печь. Анисья Федотовна после моих настойчивых просьб рассказывала про старину, жизнь до революции, ведь родилась она в самом конце девятнадцатого века. Перед глазами вставали купцы, помещики, самодержавие. Я не всё понимал из рассказанного, но слушал вдохновлённо. По железной крыше накрапывал противный ноябрьский дождь, на смену прабабушке приходил кот, которому я пересказывал прабабушкины истории. Пахло высушенным бельём, чайной заваркой и немного полынью. Кот мирно посапывал под мои слова, вскоре я и сам забывался в полудрёме. Над Полховом плыли свинцовые облака, ветер скрылся в овраге и жаловался на судьбу белоствольным берёзам, конюх Алексей выпивал в сторожке припрятанный самогон, довольно хрюкали свиньи, лакая из деревянного корытца налитую им «мешку». Только спустя много лет я понял, что счастье в самой способности чувствовать счастье, а не только в его конкретных источниках. Тогда мне думалось, что это старуха Грёза ходит по земле, в домотканом сарафане с клюкой и дарит покой всем живущим. И даже сейчас, сквозь года, на длинной дороге видны её следы.