В.Д.
I
Стоял у окна, молча смотрел на волны, думал: «За что мне такое счастье?» И так же спокойно знал, что мне никогда не постичь его глубины, всей его «невозможности»… Пока оно здесь… Рядом со мной… В настоящем… Пока я его не убил… И понимая с жестокой ясностью, что совсем уже скоро я сделаю то, что делал всегда… Чтобы снова вернуться в свое волчье логово, где не будет ни волн, ни моря… Ни этой остро щемящей осени… Ни этой Грустиночки, отделившей меня от вечности… От камня, песка и глины… Пусть и на время, но всё же… От тысячи лет одиночества… От женщин, что просто случались… И очень легко умирали, отпадая комьями птиц от моего совершенного неба… Неба для сумасшедших… Им там просто не хватало воздуха, и я их спокойно расстреливал…
И вот прошел год… Я снова стою у окна очередного своего пристанища… И память возвращает меня в тот маленький домик у моря, где я также стоял… Бесконечно близко от счастья… А Чудо, пришедшее ко мне на Закате, смотрело в меня глазами Детеныша, пытаясь осилить реальность и стараясь не думать о будущем. Ибо очень его боялось.
II
Как странно все начиналось! Коротенькое, пронзительное сообщение: «Я хочу быть с тобой… Я хочу быть в тебе… Я больше не могу без тебя… Я хочу, чтобы все моё стало твоим… Почему ты не хочешь взять? Где твои руки, Крестный?» Она всегда говорила «Крестный» или «Отец» и за все наше время ни разу не сказала «любимый». И подписывалась только — «Твой детеныш». И, может
быть, этим она и отделила себя от прочих, посеяв в моем сознании бесконечный клубочек нежности и томительно длинный образ… Это был образ Детеныша. И это был образ Женщины. Детеныша, потерянного во вселенной и мечтавшего обрести Отца. Женщины с лоном, желавшим лишь одного — быть жестоко разбитым о мое столетнее древо.
III
Кэт находилась в Киеве, я в Одессе… Я отправил Детенышу свой черноморский адрес, и уже через день встречал ее на ЖД вокзале и увозил в наш маленький домик у моря, на самом краю вселенной. Весь путь от вокзала она молчала, положив свою головку мне на плечо, как бабочку на скалу. Настоящее было огромным, и она очень боялась в нем потеряться… Словами. Я тоже молчал, потому что мне нечего было сказать, да и не хотелось вспугнуть эту чудную бабочку, так трогательно примостившуюся на скале. Мы даже не поздоровались. Ни на перроне, где я ловил ее, спорхнувшую с подножки вагончика, ни по дороге к авто, ни в самом авто, увозившим нас в Настоящее. Странно, но все было именно так. В комнате я посадил ее на диванчик, сел напротив, закурил сигарету и наконец нарушил молчание.
— Ну, здравствуй, маленький! Как видишь, я все же Есть… И вот мои руки, Детеныш… И вот моя Глина… Ты!
— Крестный… — начала она, не в силах двинуться дальше и продолжая смотреть на меня… Пройдет сто лет, но мне никогда не забыть, какими глазами она смотрела и как много в них было неба… Неба для сумасшедших. И как много в них было страха, восхитительно детского страха перед тем, что всё это вдруг окажется просто сном. Так смотрит Ребенок, наконец-то нашедший своего Отца и очень боящийся вновь его потерять.
— Все нормально, Детеныш, — продолжил я вместо нее. — Я сделаю это, но…
— Тебе что-то мешает? — уронила она еще более сдавленным голосом.
— Нет, малыш! Мне ничего! не мешает. Но ты должна понимать, что это будет… И ты должна его сильно желать. Понимать и желать. Ясно понимать и сильно-сильно желать, чтобы именно тот, кого ты считаешь Отцом, будет тебя…" — я сделал паузу, а потом закончил одним коротким и хлестким словом. Ее личико вздрогнуло, как от удара бичом… Удара, которого она ждала уже целую вечность…
— Да! Да! Да! Сделай это, Крестный! Только ты сможешь сделать это… Так, как хочу я… — Она опустила глаза, а потом уже тихим смущенным голосом повторила то, что хотела услышать… От самой себя.
IV
Это было безумие. Райское безумие двух. И начиналось оно как безумие. Как безумие тянулись все
наши семь сумасшедших дней и как безумие осталось во мне навсегда, за пределами которого всё
остальное казалось обычной патокой. Потому что Безумие Двух — это единственный рай, который дано человеку построить Здесь.(И если раньше, обращаясь к себе: «Скажи, старче! Ты видел и ведал многое. Твоим чудесным ночам нет счета. Как нет счета тем душам, которые ты
погубил… И все же скажи — был ли ты счастлив хотя бы однажды?» — я, не колеблясь, отвечал: «Нет!», то теперь ничего не отвечу. Не скажу — «Да», наверно, просто не смогу сказать, но и «Нет» у меня не получится. Ни «Да», ни «Нет»… И все же, скорее — «Да»)
— Малыш! — сказал, поднимаясь с кресла. — Я выйду покурить, а ты займись нашим ложем и подготовься к моему нашествию. С террасы открывался вид на море, испещренное
парусами. Рядом летали чайки, в небе плыли облака, на горизонте сновали шхуны… А у меня за спиной трепетало Счастье, с большими глазами Детеныша. Когда я вернулся, она лежала, наполовину покрытая простыней, с руками на двух вершинках, как-то очень старательно пытаясь их скрыть. Как-то очень трогательно. Как-то — Очень…
V
Не отрывая от нее неподвижного взгляда, я разделся по пояс, затем сбросил всё остальное. Опус-
тившись, стал целовать ее чудные ножки, медленно приближаясь к бедрам, в которых полыхала девственность… Детеныш тихонько постанывал и огромными глазами, полными восторга и страха, смотрела на восставшее древо. Оторвавшись от маленьких впадин — последних ее рубежей — я прикоснулся губами к ее бутончику, пока еще только бутончику.
— Крестный… — прошептала она, продолжая смотреть на древо. — Ты уверен, что он…
— Легко, моя радость, легко… — И, больше не затягивая, начал осторожно входить в бутончик, раздвигая его лепестки, пока не почувствовал первой преграды, отделявшей ее от Женщины.
-Малыш,-сказал я, взяв ее руки и крепко прижав их к бедрам, — сейчас будет больно, но только на
одно мгновение. — Затем мощным длинным ударом разбил эту стенку вдребезги и, не останавливаясь, вошел до конца в эту распахнутую мной долину. Детеныш вскрикнул, как раненный зайчик, и замер, откинув головку, напряженной до предела стрункой.
VI
— Вот и все, малыш… А дальше будет рай. Я вышел почти до конца и тотчас вошел по новой.
А потом снова, снова и снова… Всё это делалось медленно, но со все нарастающим ускорением. Одновременно с этим я замыкал между пальцами ее отвердевшие сосочки, перетирая, сжимая, вращая… Не так уж и часто первая встреча с древом завершается чистым цунами, а не тем, что мерещится иным постаревшим юношам. Цунами, мгновенно обрушившееся на берег, захватившее берег на несколько длинных секунд и тотчас вернувшееся в глубину, оставив нежайший бриз, овевающий лица женщин… А не вереницу утомленных волн, доходящих до берега и спокойно на нем умирающих… До самой последней, уже и забывшей, что она волна. И мне было очень важно, чтобы Детеныш, мой Детеныш, познал цунами не потом, не после, а именно сейчас, в это первое наше соитие. И я делал всё, чтобы это случилось. Я слился с ритмом растущих в ней волн и ни единым движением не нарушил их бега, не мешая цунами собраться в цунами, оставаясь на вершине самой большой волны, пока еще затерянной среди прочих, но назначенной стать
тем самым жестоким Ударом, который и обрушит всю свою мощь на берег, который становился все ближе и ближе… Сжимая руками простынь, она стонала, кричала, плакала… А ее чудесная головка металась на подушке, образуя каштановый вихрь волос, хлеставший сгущенный до предела воздух. А потом началось цунами. Большое цунами, накрывшее нас обоих. На одном берегу одной вселенной. Пауза… Легкое касание смерти… Сквознячок бессмертия… Освобождение от всего и вся… Возможное в невозможном. Покинув ложе, я нашарил сигаретку, глубоко за-
тянулся и с тихой глубокой нежностью посмотрел на берег, где с разметанными руками неподвижно лежал Детеныш… Мой самый прекрасный на свете детеныш… Мой самый-самый…
VII
Я дымил сигареткой, вновь у окна, вновь созерцая море и вновь понимая, какую огромную чистую Степь принес мне Ветер. И есть ли что-то мудрее Ветра, если ли что-то, страшнее его…
Очнулся от легкого прикосновения — это Детеныш прижался ко мне своим чудным личиком.
Развернувшись, взял ее на руки и вернул на диванчик, покрывая ее поцелуями.
— Крестный, где мы? То, что творится со мной, не может твориться Здесь. Но я ведь жива… Я вижу тебя, я люблю тебя, твои руки сжимают мне душу и я это чувствую. Значит, я все же жива. Но тогда где мы? Что ты сделал со мной, куда ты меня перенес? Я чувствую безумное счастье каждой клеточкой тела… Каждой частицей души… Я уже и не знаю, где кончается тело, а где душа… Мне невыносимо хорошо, но почему мне так хочется плакать? Почему, Крестный? — она говорила, пытаясь осмыслить что-то, бесконечно важное, а я смотрел на нее и думал, что уже никогда не смогу пройти с ней этот божественный кусочек неба, потому что он уже пройден. И что, как и все на земле, проклят этим не отступающим от нас «Никогда», закрывающим наглухо каждую дверь, в которую только вошли. Остановившись, она застыла глазами, в которых реальность разбивалась тяжелыми длинными волнами… О берег другой реальности.
VIII
Как-то на третий или четвертый день, вернувшись после короткой прогулки у моря (временами
я оставлял ее одну, дабы слегка «вернуться», когда даже для меня эфир становился слишком густым), я обнаружил весьма необычную сцену. Детеныш сидел на диванчике, рассматривая сти-
лет. Когда я вошел, она, оторвавшись от созерцания, развернулась ко мне и протянула ладонь с
этим острым предметом. При этом молча.
— Ну и… — начал я коротко, расположившись в соседнем кресле.
— Иди ко мне, Крестный! — выдохнула она, продолжая держать стилет.
— Понятно! — бросил я коротко и мне действительно стало понятно, что сиё означает. Впрочем,
понятно мне стало, пожалуй, и раньше. Еще одно неправильное прочтение «16 тонн», а скорее, жгучее желание оказаться на месте той… Другой.
— Я хочу, чтобы ты сделал это… — начала она, захлебываясь словами. — Ведь тогда… Ты именно этого хотел больше всего… Но она ничего не поняла. Она не любила тебя так, как тебе это было нужно… — Я с трудом удержался после этих слов, чтобы не приземлить Детеныша, да побольнее, но все-таки удержался. — Она слишком любила жизнь, даже зная, что в этой жизни тебя не будет. А я не хочу возвращаться туда, где тебя уже больше будет… Я вообще никуда не хочу возвращаться… Я хочу остаться… Она говорила, а я очень внимательно смотрел ей в глаза, пытаясь понять, что это есть в действительности. Игра малоопытной актрисы, мгновенный приступ безумия или… Как хотелось мне верить в это «или» и как тяжело в него верилось. Но она не играла, и я это понял быстро. И мгновенный приступ тоже оказался в ауте. Какая же мгновенность, если эту железяку она притащила с собой из Москвы.
— Так что же ты хочешь, малыш? — остановил я ее поток, хотя уже прекрасно всё понял.
— Убей меня, Крестный! Сделай это… Мне это нужно не менее, чем тебе, а тебе это очень нужно и
я это чувствую. Я не хочу умирать в нигде, я не хочу умирать постепенно, я вообще не хочу умирать навсегда. Обними меня, Крестный, убаюкай меня на коленях, а когда я усну, вонзи этот нож в мое сердце. Разве это не есть счастье — уйти во счастье, уйти
на твоих коленях, уйти в тебя навсегда… Нет, это не было неправильным, это было слишком правильным прочтением «16 тонн» и это было то, что всегда сопутствовало всем моим любовям,
но после Елены я поставил огромный крест на этом моем проклятии. И вот теперь Детеныш, одним божественным махом, снимает этот очень тяжелый крест. Обманывать себя дальше я уже не могу. Желание исполнить ее желание становится нестерпимым, как будто что-то далекое и давно ушедшее явилось мне в самой жестоко-прекрасной форме. И глубокое понимание того, что если и есть сход, чистый сход с вершины, а не падение в пропасть, дно которой заботливо выложено соломкой, то только этот. Но было и другое, не менее ясное понимание всех последствий — полицаи, дознание, крытки и всё остальное, чего в своей жизни я хлебнул по
полной и не единожды. И потеря свободы лет на 15, что с учетом моих полста, означало одно — Навсегда. И я не был готов к этому «Навсегда». Абсолютно не был готов. И принять его тоже не мог, как бы не хотелось мне сделать то, о чем заклинал Детеныш. Я стал намного слабее чем раньше, и она очень наглядно показала мне это. Она и увидела больше, чем я, заменив мою железную формулу — «любимые должны умирать» — на более точную и человечную,
как бы дико это не звучало. «Ты должен сам убивать любимых, убивать тогда, когда им этого хочется, а не трусливо подталкивать их к тому», — вот что предложил Детеныш и чего я не принял в тот самый паскудный в моей жизни день. Ничего не говоря, я продолжал пустынно и тупо
смотреть на нее и стилет, изнемогая от желания взять его в руки и ненавидя себя за то, что всё ос-
тальное перекрывает это желание.
IX
Тянуть дальше становилось уже невозможно, резко поднявшись, я подошел к ней вплотную и за-
явил непреклонным голосом:
— Малыш, я никогда не сделаю этого… Тебе 24 и впереди у тебя целая жизнь… И даже не у тебя, а у нас. — Солгав единожды, дальше летишь по волне. И я полетел. — Кто сказал, что на этом всё кончится?! Кто сказал такую несусветную чушь?! И кто сказал, что я кому-то отдам своего Детеныша?! Я всегда буду рядом с тобой, даже если и далеко. И ты всегда это будешь чувствовать. И этих дней, как сейчас, у нас будет еще очень много. А ты хочешь уйти, оставив меня одного… С кем? С чем? Где?
— Но ведь так, как сейчас, уже никогда не будет! — сказала она наконец-то подняв свое личико. И это не было утверждением. Она хотела опровержения, хотела услышать будущее и она услышала.
— Будет! — я сказал это так, как забивают гвозди, как, собственно, и следует сбрасывать очень наглую ложь. — Потому что ты не просто женщина, ты еще и детеныш… Ты моя женщина и мой Детеныш. Можно уйти от женщины, но невозможно оставить Детеныша. Я не обманываю тебя, малыш. Было бы иначе, я бы спокойно сказал, как есть. Мне незачем тебя обманывать, да я и не могу тебя обмануть. И я повторяю — это только начало маленький, и я никогда его не убью.
Посчитав, что сказанного вполне достаточно, я аккуратно изъял стилет (уже сильно испытываю-
щий кризис жанра), быстро покинул номер, дошагал до самого берега и со всего размаха выбросил в море несостоявшиеся «16 тонн», оставив Детеныша в подвешенном состоянии, с глазами, полными тайных слезинок и непонимания происходящего. Вернее, его неприятия и сожаления о чем-то ужасно важном, несмотря на мои пируэты.
X
Сегодня, спустя почти год, я должен просить у тебя прощения. Не за слова, которыми так чудесно
расписывал дали, чтобы выйти из тупика, за них не просят прощения. Я уж точно этим не занимаюсь. За другое, совсем другое. Не тебя пожалел я, малыш, в тот безумный тре-
пещущий день. Себя я пожалел, Детеныш. И если б в тот миг, когда ты протягивала мне стилет, мы находились в дремучем лесу, а не в той комнате у самого моря, обложенной человечеством, я бы, ни минуты не колеблясь, пронзил бы твоим же стилетом твое маленькое сердечко. А потом долго держал бы тебя на руках, принимая на себя твою кровь. И очень спокойно ушел бы, положив тебя на траву. Ушел бы с тобой, уже вошедшей в меня навсегда, ушел бы легко, неся на руках невыносимо огромное счастье. Не тебя пожалел я, малыш, а себя, разменяв огромное счастье на эту игрушечную свободу, которая сегодня вызывает у меня озлобление, потому что и ее, и даже жизнь я, скорее всего, всё равно утрачу, и очень-очень бездарно. И не только потому, что так возжелалось многим, слишком многим на одного человека (с этим бы я еще справился), а
потому, что устал продлевать свои дни на земле. Очень-очень устал. Я предал тебя, Детеныш. Предал в тот самый миг, когда, вырвав стилет из твоих ладошек, поспешил от него избавиться. Ты мне верила до конца, до самой последней клеточки, а я тебя предал. Я сделал то, что никогда не делал дотоле, хотя делал многое и далеко не самое чистое. Но предательством не грешил. И сегодня мне кажется, что именно тогда я утратил в себе нечто самое главное, нечто очень
опасное для других, без чего одолеть меня много легче, чем раньше. Я предал тебя, моя Капелька, одолеет и останется только одно — самому остановить часы. Зачем мне спрашивать, если я пре-
красно знаю — за что? За тебя, малыш! За тебя, Детеныш! За твой стилет и, наверно, за многое другое. И всё же, прежде всего, за тебя. И мне никогда не забыть, как, вернувшись с бере-
га, я обнаружил тебя сидящей с поджатыми коленочками, обхватившей руками несчастное личико и тихо плачущей. И не дай мне, Господь, забыть! Не позволь мне этого, Отче!
XI
Тот день завершался сложно. Он и не мог заканчиваться по-другому. Слишком большая истина
вошла в этот день, нарушив обычный ход, и, будучи мной расстрелянной, оставила такое же большое пустое пространство, плавающее в нашей обители. Я легко от него отклонялся, когда оно слишком ко мне приближалось, а вот Детенышу это было совсем не просто. Она не понимала, что конкретно случилось, но понимала, что нечто все же случилось. Конечно, я знал, что все очень быстро вернется на круги своя, а если начнет затягиваться, я придам ему ускорение, но в ближайшие часы мне оставалось одно — наблюдать и жестоко игнорировать эту плавающую пустоту. Любое мое вторжение позволило бы ей (пустоте) укрепиться в своих границах,
но такого подарка ей от меня не светило. Эта пустота еще только училась ходить, когда я расправлялся играючи с куда большими безднами. Я молча курил, перелистывал какую-то книгу,
молча лежал на кровати с совершенно нейтральным лицом, то бишь, не мудрствуя лукаво, оставался в нулевом градусе, предложив ей самой исчерпывать пустоту, которая без моей поддержки была обречена на постепенное уничтожение. Мне надо было только одно — не мешать Детенышу. И я не мешал. А Детеныш, оставаясь в этом пока еще реальном
пространстве, блуждал по его углам, натыкался на стеночки, ударялся о потолок… И с каждым таким движением пустота становилась меньше. Она подходила ко мне и, уткнувшись в меня, пе-
ребирала пуговицы на рубашке, сидела за маленьким столиком и чисто механически что-то себе рисовала, застывала у зеркала с откинутой назад головкой и с какой-то звериной грустью в глазах… Но всё больше стояла у окна, о чем-то тихонько думая…
XII,
А потом пришла ночь и пустое пространство, свернувшись в точку, кануло в бесконечном. Я сно-
ва любил Детеныша, который, отринув все черные мысли, снова отправился в бездну. Где только и мог быть счастлив. И как всегда, после последней «любви», положив свое личико мне на грудь, как на самую счастливую в мире плаху, стремительно засыпала. И каким-то непостижимым образом — что до крайности меня удивляло — ухитрялась до утра оставаться на «плахе», несмотря на то, что во сне я размашист, как, впрочем, всегда и везде. Когда бы я не проснулся, а
просыпаюсь я часто, ее головка лежала на мне, напоминая котенка, пахнущего молочком…
Утром, пока она готовила завтрак, я, как обычно, отправлялся к морю, как обычно с намерением на часок, не меньше, и, как обычно, возвращался намного раньше, очень быстро понимая, что нахожусь совершенно не там, где надо. Она же за все наше время так и не вышла из комнаты, не желая соприкасаться с миром, в котором были не только мы. Ей вполне хватало постоять немного у раскрытого окна, наблюдая за морем и парусами. Вернувшись в то утро, я обнаружил на редкость забавную сценку. И ужасно трогательную. Детеныш сидел на диванчике в своих ажурных черных чулочках и легонько подпрыгивал на согнутых коленочках. Увидев меня, резко зашедшего в комнату (медленно у меня не получается), она приостановила свои подпрыгивания и, посмотрев своим классически детским взглядом, чирикнула по инерции:
— Что?!
— Это ты меня спрашиваешь? — ответил я, сильно радуясь.
— Я просто прыгала.
— Ну, так и чудненько. Прыгай дальше.
— Понимаешь, — начала она оправдываться, хотя оправдываться было не в чем, — я всегда прыгаю, когда мне радостно. С самого детства.
— Прыгаешь?
— Прыгаю… А ты считаешь, что это плохо?
— Нет, моя радость, это не плохо. Это тоже то, за
что я тебя люблю! — И, присев на стул с демонстративно очарованным видом, добавил. — Прыгай! Ты прыгай, а я буду смотреть на тебя, кузнечик!
— Уже не хочется! — объявила она, кажется даже
надувшись. — Ты все испортил, Крестный.
— Тогда просто сиди, как сидишь, смотри на меня, как смотришь, и дай мне запомнить тебя такой!
— Какой? — спросила она настороженно.
— Кузнечиком после полетов. Детенышем, вспомнившим детство. Не шевелись!!!
XIII
Однажды она спросила:
— Скажи, Крестный, а могут ли два человека слиться в целое?
— Не могут! — ответил я коротко, не желая зависать на этой изъезженной теме.
— Но почему? Я читала… — начала она взволнованно, но я ее остановил.
— То, что читала, забудь — это написано слишком чувствительными людьми… Не могут, потому что не могут. Хотя бы потому, что целого нет. И хотя бы потому, что Господь никогда не дозволит этого!
— Но…
— Эта тема закрыта, проехали!
— Но…
— Ладушки! — сказал я весело и, стремительно взяв ее на руки, уложил на кроватку, сдернул шта-
нишки и устроил ей маленькую экзекуцию. С этого дня ее попка не знала покоя. Стоило ей
только приблизиться к этой теме, а она это делала с каким-то озорным упрямством, как тут же оказывалась на кроватке со сдернутыми штанишками. И это ей тоже нравилось. Впрочем, «нравилось» — неточное слово. «Нравилось» — это другим. А ей жилось… Каждым моим движением, словом, касанием, жестом… Она настолько растворялась во мне, что
временами, чтобы ощутить ее снова, мне требовалось резко ощутить самого себя.
«С этого дня…» Да, всё правильно. Только немного было этих, теперь уже очень далеких дней. И был среди них — последний. Условно последний, потому что давно уже понял, что для двоих он случается несколько раньше, неведомо для них самих. А то, что печально «стоит» в конце — совсем не День. Это что-то другое, чему не нашли название, но чем всегда завершается музыка двух величин… Мой самолет на Вену улетал в четыре, а чуть позднее, вечерним поездом (так я решил сначала) в Москву уезжал Детеныш. Время неумолимо двигалось к часу моего отлета,
и я заклинал его идти быстрее, потому что тяжело оставаться там, где тебя уже, в сущности, нет.
Конечно, был срыв… Он всегда бывает, в большей или меньшей степени, ибо женщине не дано… Ей много чего не дано… И ее очень раскрытое сердце (не верьте тем, кто считают иначе) не в силах закрыться по графику. Но я не стану описывать то, что к ней — настоящей — никак не относится. Как не относятся серые капли дождя к остановленной в небе птице. Зачем?
Сложив мои вещи в небольшую спортивную сумку (в некотором смысле мой вечный домик), она
уткнулась в меня головкой и тихо-тихо спросила:
— Можно, я буду писать?
— Конечно!
— А можно, я буду писать тебе каждый день?
— Хоть каждый час!
— Обещай, что ты будешь читать мои письма.
— Я буду читать их по буквам и между ними!
— Честно-честно?
— Железно! — я начал осыпать ее личико поцелуями, стирая с них слезки и навешивая гроздья са-
мых хороших слов. И, помнится, удивляясь тому, что говоря всё это, я не испытывал сильнейшего
желания рассмеяться, как это случалось со мною прежде — в таких вот «тяжелых случаях».
Оторвавшись от Детеныша, я быстро двинулся к выходу, так как и мне становилось сложно. Она
двинулась следом, но я ее тормознул:
— Не надо! Оставайся на месте! Я ничего не люблю у дверей… Не надо, малыш!
— Крестный! Но мы ведь встретимся снова, правда? — сказала она то, что просто не могла не ска-
зать.
— Ну, а как же иначе, малыш? Разве будет мне жизнь без тебя? Ужели, ты такое себе представля-
ешь! И у нас с тобой всё еще впереди! — Это были последние мои слова и самая великая ложь, но в тот момент я не мог ответить иначе. А потом вышел из комнаты, захлопнул дверь, по-
нимая, что не дверь я захлопываю, а нечто совсем другое, и унося навсегда (но совершенно не зная куда) то, что осталось там… За очередными моими «дверьми»… Ее, застывшую у окна… Осколком упавшей птицы…
XIV
Прошел год. Почти год. Моя жизнь изменилась настолько, что уже и не верится, что еще недавно
она целиком принадлежала мне. Я делаю всё, чтобы удержать этот некогда мощный плацдарм, именуемый жизнью, но, вероятно, не очень хорошо, потому как флажков становится больше и больше, и всё громче и громче улюлюканье егерей. Я это слышу даже здесь, в очередной черноморской хате, успокаивая себя лишь тем, что если уж мне и дано завершиться вот так, под радостный свист толпы, то многих из этой толпы я непременно прихвачу с собой. А по-другому никак. По-другому со мной не получится. Вечерами из Монреаля звонит Марголин и спо-
койно, очень спокойно (он всегда отличался олимпийским спокойствием) выдает очередной расклад, в котором вроде ничего не меняется, и это кажущееся равновесие мне очень-очень не нравится. Мне ли не знать, что не вершины и пропасти, а равнина — самое опасное место действия. Равнина, на которой скалолазов погибло значительно больше, чем в са-
мых суровых горах. Иногда забегает малышка Инга — безобразно веселая девочка, которая верит только в любовь и счастье. И больше ни во что не верит. Ей нравится болтать со мною о чем попало (хотя, в сущности, журчит она), курить сигаретки, сидя у меня на коленях, тщетно пытаться понять совершенно непонятного ей человека, надувать свои хитрые губки, когда я щелкаю ее по флюгеру, а я всегда это делаю, едва она начинает умничать, то бишь заглядывать за черту дозволенного своим сугубо одесским сознанием. А потом убегает в другую жизнь, о которой
я ничего не знаю и мне она параллельна. Как, собственно, и сама малышка. Параллельным становится многое. Почти всё и вся… И только Детеныш неизменяем в своих границах. Только о ней мои самые светлые думы… Обо всем остальном исключительно мысли, перепач-
канные землей. Она продолжает посылать мне весточки, да с таким содержанием, как будто расстались мы только вчера. Как ей это удается — для меня загадка. Я, конечно, ей отвечаю, не жалея подходящих слов, но делаю это всё реже и реже. Так я приучаю ее к тому, что однажды я не отвечу. Временами, но это случается редко, пронзает простейшая мысль — почему бы и нет? Что мне мешает снова увидеть ее? Что? Но на этом всё и заканчивается. Ибо я понимаю, хорошо понимаю, что тех семи сумасшедших дней больше уже не будет — они навсегда похоронены в том маленьком домике на берегу. И даже меньшего тоже не будет, потому что сегодня мне не поднять ничего тяжелее малышки Инги, а ронять на помосте «прошлое» — для меня решительно невозможно. А вчера ночью, после очередного доклада Марголина, я долго сидел у окна, потом сделал то, что следовало сделать раньше — отправил прощальную
весточку своему Детенышу:
«Прощай, маленький… Я должен уйти, потому что должен. Куда — не знаю. Но знаю, что дальше ничего не будет. Без тебя мне ничего не будет, но я должен уйти, малыш… Тебе 25 и у тебя действительно впереди огромная жизнь. И в этой жизни ты еще встретишь того, с кем будешь счастлива. Пусть и не так, как со мной, оно никогда не бывает так же, но ведь именно в этом вся прелесть жизни. И я очень хочу, чтобы ты была счастлива, чтобы глаза твои полные бабочек, смотрели в глаза другому — единственному на земле. И не важно, что это буду не я, важно,
что это будет. Благословляю тебя, Детеныш!»
Это было мое самое лживое в жизни письмо, с подспудным желанием, чтобы она не приняла его всерьез. (И она не приняла). Ибо я не хотел. Я не хотел того, чего ей желал. Хотя знал прекрасно, что так оно и случится. И что непременно настанет день и глаза Детеныша наполнятся самым чудесным ветром, как и глаза того, кто будет держать ее в своих руках. И я непременно узнаю об этом, если, конечно, останусь. И хорошо представляю, что мне предстоит прочесть:
«Ты был прав, Крестный! Я снова счастлива… Я не знаю, как это случилось, но это случилось. Но в
моем маленьком глупом сердце навсегда остается самый святой уголок, в котором только ты. И я никому его не отдам… А то, что отдаю сейчас… Оно от меня не зависит. Прости, что я счастлива… Что не с тобой… Прости и прощай, мое самое большое счастье, которое когда-то было… Прощай, Крестный»
Да, нечто подобное мне еще предстоит прочесть, если и в этот, бог знает который раз, мне дано одолеть флажки. Я знаю это, как знаю всё. И знаю точно, что когда это случится, что-то громадное вонзится в меня скалой… И сбросив с себя все последнее человечье, я оставлю свое темное логово и самым счастливым и самым несчастным волком поднимусь на вершину родной горы (я узнаю ее среди прочих) и долго-долго буду смотреть на луну… Оглушая вселенную музыкой о невозможном… От нестерпимого счастья… От абсолютной свободы… И невыносимой боли.
И от того, что никто на земле… Так и не смог подарить мне слезы…
Никто.