Она рисует на обложке
Зверушек странных, улыбаясь,
От мысли радостной и дерзкой,
Что стала вольной наконец.
И представляла, как он мерзнет,
В холодной будке, изнывая
От ярости, тоски и боли…
О, этот наглый, подлый лжец.
А он, уставший и замерзший,
Осатанело набирает
Один и тот же… тихо плачет,
Сжимая трубку у лица.
Ведь лжи вселенской в нем осталось
Еще сполна, а он, несчастный,
Не утолился, не излился,
Не исчерпался до конца.
И вдруг, пронзенная догадкой,
Все осознав, отбросив книгу,
Она метнулась к телефону,
Боясь, как смерти, опоздать…
Чтоб вновь услышать этот странный,
Такой родной до боли голос,
Во мгле которого утонет
С небес упавшая звезда.
И вновь слова, он ими сыпал,
Как жемчугами, в каждом было
Так много ярости и яда,
Так много самой нежной лжи,
Что, изнывая от восторга,
От радости необъяснимой,
Она, счастливая, купалась,
Как зайчик утренний во ржи.
Удар — он стих, в нем стало пусто,
Ведь он отдал ей все до капли,
Все, что несло его по жизни
И что хранило целый век.
И бросив трубку, еле-еле,
Покинул будку, понимая,
Что умирает, улыбнулся,
И навсегда уткнулся в снег.
«Любимый! Где ты! Что случилось?!
Скажи хоть слово…». Тишиною
Ее накрыло и, сорвавшись
В предчувствии беды бегом,
Все позабыв и все оставив,
Себя нещадно проклиная,
Незримой кровью истекая,
Она пошла искать его.
Среди снегов, сквозь мрак и ветер
Летела женщина, губами
Хватая воздух, лишь бы только,
Найти, спасти, согреть… Успеть.
И долетела до могилы
На дне небес, у самой будки,
Где не прильнуть и не прижаться,
Где не спасти и не согреть.
Упав с ним рядом на колени,
Она смотрела, обезумев,
Как он, единственный на свете,
Навеки к белому приник.
И всю вселенную прорезал,
Весь мир пронзил осколком боли
Невыносимо одинокий,
Ее последний в жизни крик.
А я смеялся, созерцая
Всю это вечность и безвечность,
Не потому, что было в радость,
А потому, что помнил, знал,
Как к ней, единственной на свете,
Меня, спасающей неправдой,
Однажды осенью далекой
Я точно так же опоздал