Хранитель Города окутался дымком, ходил по крышам, зорко слушал звезды. Пекарни крепко спали под замком, храня на стенах ласточкины гнезда. За стёклами в огромных коробах на утренние хлЕбы спело тесто. Дремал в огнях рекламных старый банк, на лавке серый крыс печенья трескал — просыпал их какой-то мужичок, купивший рыбки-крекеры на закусь. Хранитель шёл, и на его плечо доверчиво дождя ложился запах.
Рождался в дальних тучах близкий снег такой же белый, как толченый кешью. И щеголь-сумрак поправлял пенсне, и Города был темп уравнобешен. Спешили люди — от себя, к себе, по делу, и, конечно же, без дела. Дремал в отцветших ландышах Собес, трехрядный хоровод водили тени.
Хранитель посмотрел на тихий сквер — дубы он эти помнил деревцами. Качались клёны, лился шелест верб, и фонари стояли, словно цапли на тонких-тонких столбиках-ногах, облепленных афишным разноцветьем. Грязь по обочинам густая, как нуга бросает брызги снов и слов на ветер…
Дух черным в белых пятнышках котом гуляет, чутко вслушиваясь в просьбы. Их полон каждый взгляд и каждый дом, они текут к Хранителю сквозь осень, дрожат на самом кончике души, как бабочки на острие иголки: «Прости, спаси, помилуй, накажи, дай сил жить после гибели ребенка!..» И всё это в него — насквозь, навылет, и тяжело от боли сделать вдох.
Ведь бог так занят, что из городов не отвечает на голосовые.