На границе лиха и добра
помня по-отечески все лица,
он на пристань школьного двора
палкой опираясь, тащит птицам —
слово для безгнёздышей. Слеза,
чтоб в его историях молиться,
прорастает светом на глаза,
хлеб крошит, пока душа крошится:
«Журавлей страдающую нить
прочертить по небу и отплакать
все места, где нам уже не быть,
и дожди, впадающие в слякоть.
Человечья жизнь — не скрип телег.
Даже полнокровная — проходит.
Здешним цветом вылакает снег
замерших ветров на повороте…
Проморозит суету и мрак,
и дерев изломанные ветви.
Не вернуться в эту осень — знак,
чтобы с вами мы в ней не ослепли.
Поминальных снов не жди, зима.
Все сошли на дальних перекрёстках.
Помнят ставни ветхие дома,
клином потонувшие в берёзках.
Там, в небесном море талых звёзд
стаей в дымке снежных очертаний
стает невозвратность птичьих вёрст,
не обрётших адресов, названий.
Но, когда по швам мир затрещит
до оторопевшего тороса,
мы — и журавлиный клин, и щит…
Человеком быть совсем непросто».