Яшин отец, Лазарь Яковлевич Ситерман, срочно вернулся с дачи в клинику, которой он заведовал — он был известным в Белоруссии терапевтом и профессором. А мать, Вера Соломоновна и няня, Мария Петровна Харецкая остались вместе с Яшей на даче. Никто не думал тогда, что события начнут развиваться столь стремительно: уже 28 июня Минск был захвачен немцами, а еврейскому населению было приказано зарегистрироваться и надеть жёлтые нашивки на грудь и спину. Евреи были обязаны переехать в гетто, им запрещалось ходить по центральным улицам Минска и даже здороваться с неевреями.
В гетто евреи ютились в небольших деревянных домах, в которых часто оказывалось по 25—30 человек. К 1 августа 1941 года переселение было закончено, а весь район окружён колючей проволокой. Лазаря Яковлевича регулярно избивали и заставляли голыми руками убирать выгребные ямы. А 7 сентября ему велели одеться и взять с собой «медицинские инструменты». Его посадили в машину и увезли, и больше его никто не видел.
Когда начались холода, в гетто стали распространяться инфекции, а вслед за ними — чесотка и педикулёз. Люди умирали от голода и болезней ежедневно. Всё это время няня Мария ежедневно тайком пробиралась в гетто и приносила еду, которую ей с трудом удавалось достать. Однажды заставший Марию в квартире Ситерманов немецкий офицер спросил её:
— Ты еврейка?
— Да, — ответила Мария Петровна.
Немцы регулярно устраивали акции по уничтожению евреев. Находясь в полном отчаянии и мечтая любой ценой спасти сына, Вера Соломоновна решилась расстаться с ним. Через знакомых удалось изготовить фальшивое свидетельство о рождении и вписать мальчика в паспорт няни. Так он стал Яковом Харецким, родившимся в городе Чаусы Могилёвской области.
7 мая 1942 года Яков должен был с группой подростков отправиться под конвоем на работы за пределами гетто. Мать провожала, осознавая, что вряд ли еще увидит его в жизни.
— Если выживешь, поезжай в Москву и найди там друга отца, профессора Этингера, — сказала она ему. — Прощай и не поминай лихом.
Спустя несколько месяцев Вера Соломоновна погибла во время страшного погрома в минском гетто.
Якову же по дороге на работы удалось улизнуть от конвоя. Он сорвал жёлтые нашивки и побежал в условленное место, где его ждала няня. Два года они укрывались в маленькой комнате на окраине города. Яков жил в постоянном страхе, что Марию Петровну арестуют, а его расстреляют. Когда 3 июля 1944 года части Красной армии освободили Минск, гетто уже не существовало — его последние обитатели были расстреляны в октябре 1943 года. Пятнадцатилетний Яша решил ехать в Москву: там были родственники, и еще — жил профессор Этингер, о котором говорила мать.
Яков Гиляриевич Этингер родился 22 декабря 1887 года в Минске, родители его были состоятельными людьми и дали сыну высшее медицинское образование в Германии. В 1922 году он приехал в Москву, где стал крупным клиницистом-терапевтом и учёным, консультирующим в течение многих лет Лечебно-санитарное управление Кремля. Его жена, Ревекка Константиновна также была врачом: еще во время Первой мировой войны работала в военном госпитале, а после переезда в Москву стала терапевтом.
Этингеры очень тепло встретили юного Яшу, просили бывать у них как можно чаще, а в августе 1944 года предложили ему к ним переехать. Позвали к себе они и няню Марию Петровну, которая всё это время оставалась с Яковом. Осенью 1944 года он наконец-то снова пошёл в школу — война отняла у него три года, нужно было догонять. А в 1947 году Яков Гиляриевич усыновил его, и в семье стало два Якова Этингера.
Этингер-старший оказал на приёмного сына громадное влияние. Он был не просто прекрасным врачом, но разносторонне образованным интеллектуалом — владел тремя иностранными языками и хорошо разбирался в литературе и искусстве. В его доме бывали знаменитые пациенты — актёры, писатели и художники. При этом Этингер-старший был беспартийным, свободомыслящим и довольно несдержанным на язык, особенно по меркам того времени. Он не боялся высказывать своё мнение, слушал «вражеские голоса» и пересказывал знакомым содержание радиопередач. Дома горячо обсуждались международное положение, внутренняя жизнь страны и особенно еврейский вопрос — рост антисемитизма в СССР.
17 октября 1950 года к молодому Якову на улице подошёл мужчина в гражданской одежде, показал удостоверение сотрудника уголовного розыска и попросил пройти с ним. Юноша не успел ничего сделать, как его скрутили и втолкнули в автомобиль. Однако привезли его не на Петровку, а на Лубянку. Так Яков снова оказался узником. Обвинение и статья были стандартные — антисоветская деятельность и пропаганда.
Он провёл в одиночке в Лефортовской тюрьме почти полгода. Днём спать категорически запрещалось, а каждую ночь его ждал очередной допрос. Неделями он был в наручниках, несколько раз его сажали в карцер и жестоко избивали резиновыми палками, на которых Яков разглядел немецкое клеймо. Иногда в его допросах принимал участие сам заместитель министра МГБ кровавый палач Рюмин. Обычно он врывался в кабинет и начинал орать на Якова: «Мы вас, евреев, всех передушим. Мы покажем, что мы можем сделать с вами, жидовская морда. То, что не успели сделать в отношении жидов немцы, доделаем мы. Мы очистим нашу землю от евреев».
Приговор тоже был стандартным — 10 лет лагерей особого режима. Якова повезли по этапу в «столыпинском» вагоне на Колыму. Но не успел он в августе 1951го прибыть в Береговой исправительно-трудовой лагерь, как было получено указание этапировать его обратно — на доследование. Это не было такой уж редкостью — за «добавкой» отправляли и других, но всё же стало неожиданностью. Тем более, что на пути обратно в Москву его везли не в «столыпинском» вагоне, а в купе, но совершенно одного — в полной изоляции.
На первом же допросе ему сообщили, что его отец вместе с профессорами Виноградовым, Вовси, Гельштейном и другими «занимался вредительским лечением многих выдающихся советских деятелей».
— Многие из профессоров бывали у вас дома, а отец с вами был в доверительных отношениях, — сказал следователь. — Поэтому вы не могли не знать о фактах вредительского лечения. Рассказывайте!
Однако рассказывать Якову было совершенно нечего. Шесть месяцев продолжались изнурительные допросы, которые вели посменно десять следователей по особо важным делам. Расспрашивали о конкретных врачах. Было похоже, что готовится какое-то большое дело, а врачи, возможно, уже арестованы. Несмотря на все избиения, Яков обвинения категорически отвергал и так ничего и не подписал. В марте 1952 года его отправили обратно в лагерь, на этот раз в Кировскую область — «Вятлаг», лагерный пункт «Березовка».
В действительности все аресты по «делу врачей» были ещё впереди, но Яков не мог об этом знать. Его приемного отца арестовали ещё в ноябре 1950-го, через месяц после сына. Отца допрашивал тот же Рюмин, также жестоко избивали и сутками не давали спать. У него, страдавшего грудной жабой, случилось в общей сложности 29 острых сердечных приступов, из них десять в кабинете Рюмина, а остальные — в камере. От Этингера-старшего добивались признаний в «преступном лечении партийно-государственных деятелей».
2 марта 1951 года, вернувшись в камеру с допроса, он «подошёл к столу, откусил кусочек хлеба, сделал несколько шагов и в бессознательном состоянии упал. Смерть наступила от паралича сердца». О его смерти тогда не узнали даже самые близкие люди.