В каком году это было? Не помню, да и не важно. Хотите — погуглите «самый жаркий октябрь века». Вот это он и есть. Не осень и не лето, а знойное муторное внесезонье.
Мы целыми днями торчим в реке. Промаявшись пару часов в душных классах, бежим на берег Зульца, поросший рогозом, и, скидывая на ходу одежду, плюхаемся в воду. Она темно-зеленая и теплая, как в ванне. Река цветет. Из нее вылезаешь весь покрытый мелкими водорослями, точно водолазным костюмом. Но мы все равно плаваем и ныряем, а ближе к вечеру выползаем на берег, скользкие, как тритоны. Валяемся на теплом песке, глядя в подрумяненное закатом небо, хрустим чипсами и болтаем обо всем на свете. Со стороны города ветер несет запах горячей резины. Даже деревья не пылают осенними красками, а желтеют скучно и блекло. Вянут, теряя силы, и роняют сухие листья, как слезы.
— Что-то с миром не то, — говорит Петер и хлопает себя ладонью по животу. Из-под его руки летит зеленая пыль.
— В смысле? — спрашиваю.
— Ну жарища эта… Ноябрь на носу, а где же осень?
— Глобальное потепление, — нехотя бросает Сара.
Она лежит на боку и жует какой-то листок. На носу у нее не ноябрь, а зеленые пятна.
— Да ладно, парни, — встревает Йенс, — вам что-то не нравится? Тепло. Купаться можно. Ну водоросли. Не мазут же. Сполоснулся под душем — и все.
— Нет, — возражает Петер. — Раньше такая пытка была — человеку не давали спать. И он постепенно сходил с ума, а потом умирал. Вот и для природы летняя бессонница — та же пытка.
Мы не спорим. Конечно, осень — пора тоскливая, гораздо хуже, чем лето. Но всему свое время. Без осени не наступит зима, и земля, не выспавшись под снегом, не накопит силы к весне. И что тогда? Ни цветов, ни яблок, ни черешни в садах. Пшеница не взойдет и не созреет. Будет голод.
Усталое лето тащится по оврагам. Белесая трава топорщится метелками, изнывая от солнца.
— А знаете, парни, — вдруг оживляется Йенс, — от нас через улицу живет один дедок. У него на окнах каждое время года — новые занавески. Весной — желтые, летом — зеленые, осенью — красные, а зимой — синие.
— Хм, — говорит Петер.
— Дед точен, как часы. Ни разу еще не было, чтобы он запоздал со сменой своих разноцветных тряпок. Я уже несколько лет за ним слежу. Так что вы думаете? Его занавески все еще зеленые!
— И что? — недоумевает Петер.
— Ну, правильно, — кивает Сара. — Осень еще не наступила. Дед смотрит не на календарь, а на градусник.
— А может, все наоборот? Осень не наступила потому, что он не вывесил красные занавески?
Сара хихикает.
— В жизни не слышала ничего глупее.
А я размышляю о том, как странно порой совершенно разные вещи сплетаются друг с другом, и еще — о взрослом и не до конца понятном — про бабочку, взмахнувшую крыльями на другом краю земли.
— А пойдем к этому старику? — предлагаю, и вся компания лениво снимается с места.
Мы с Сарой по пути забегаем домой, берем яблоки и печенье. Обливаясь потом, шагаем вверх по узкой Блуменгассе. У деда на двери синеет эмалированная табличка: «Карл и Густав».
— С кем он живет? — интересуется Сара.
— Один, — отвечает Йенс. — У него собака есть, пес. Лохматый.
— Кто из них Карл, а кто Густав?
Йенс пожимает плечами. Мы звоним, и в глубине дома слышится лай. Я ожидаю увидеть огромного пса, но из дверей выбегает некто маленький, похожий на мальтийскую болонку, и тявкает высоким голосом.
— Густав, ко мне! — командует, выходя на крыльцо, хозяин.
Он — красивый старик. Высокий, подтянутый, с ярким и умным взглядом. Седые волосы блестят, как лунный свет. Он стоит спокойно, придерживая за ошейник брехливую болонку.
— Вы что-то хотели, ребята?
— Занавески, дедушка! — кричим наперебой.
— Какие занавески?
Сбивчиво объясняем. Старик изумленно качает головой, потом его лицо расцветает лукавой улыбкой.
— Прошу, молодые люди.
Несмотря на уличную жару, в гостиной прохладно. Мы рассаживаемся вокруг журнального столика и пьем кофе, сваренный дедушкой Карлом. Яблоки и печенье хозяин разложил в две хрустальные вазочки, которые просеянное сквозь зеленую ткань солнце окрашивает в приятный салатовый цвет. Мальтийская болонка Густав крутится у наших ног.
— Вот так, ребята, — весело подмигивает старик. — Четыре жены было у меня. Четыре любимых подруги. Зима, весна, лето, осень. Все красавицы и каждая хороша по-своему. А я никак не мог решить, которую из них больше люблю. Поживу три месяца с одной — и вот уже по другой скучать начинаю. Что поделать? Говорю милой: «Извини», — и меняю занавески на окнах. У нас с подругами такой условный знак был. А другая видит — и, обрадованная, бежит ко мне. Следующие три месяца с ней живем. Потом опять скучно становится.
— А они не ревновали? — удивляется Сара.
— Нет, что ты, девочка. Они любили меня, а я — их. Ревность — это не о любви вообще. Это желание иметь и страх потери. А мы любили и вместе творили мир. Самая молоденькая — весна, бедовая девчонка. Как чудила, не поверите! Мы вставали до зари и весь город расписывали цветами. Газоны, клумбы, палисадники, городские лужайки. Облака подкрашивали золотым, а небо — берлинской лазурью. Облака весной нежные, как заварной крем. У лета краски густые, яркие. Что ни мазок — то звезда. Осень — чаровница — такие натюрморты писала гуашью. А зима… — он загадочно улыбается. — Ребята, вам по домам-то не пора? Темнеет уже.
Мы дружно мотаем головами.
— А сейчас? — спрашиваю жадно.
Старик протяжно вздыхает.
— Сейчас… — повторяет он задумчиво. — Старый я стал, и проказницы мои состарились… А впрочем, — он выпрямляется за столом, смотрит молодо и сам как будто молодеет, — вы правы, ребятки. Разве старость — помеха для любви? А ну-ка, помогите мне!
Вместе с дедушкой Карлом мы встаем на стулья и, сняв с окон пыльные зеленые занавески, вешаем свежие, алые. Их тут же подхватывает залетевший в форточку ветер и надувает парусами.
Домой возвращаемся в сумерках.
— Прикольный старик, — усмехается Петер.
— Ага, сказочник, — соглашается Сара. — Для внуков, наверное, сочиняет. Интересно, у него внуки есть?
А я представляю себе, как проснувшись поутру, щурится в окно старуха-осень и, завидев красные занавески, собирает кисточки и краски в большой мешок, торопится, кряхтит, наливает полные лейки дождя…
На следующий день в небе сгущаются тучи и на городок обрушивается холодный ливень.