Медвежонок идёт к мамане
по дороге, убитой солью:
«Мама-мама, смотри — я ранен.
Мама-мама, смотри — мне больно.
Забери меня снова в детство,
где малина и снов комочки».
Мать-медведица нянчит сердце.
На ветвях набухают почки,
и становится день зелёным,
и становится день красивым.
Мир качается, запелёнан, но крест-накрест, внахлёст, насильно.
Медвежонок принёс под мышкой
три предательства, две ошибки. Тот момент, когда он был лишним,
тот момент, когда он был гибким,
тот момент, когда выбил раму, когда чуть не лишился друга.
«Я дурная зверюга, мама.
Очень добрая, но зверюга».
Мать-медведица гладит лапой по косматой башке и плачет.
Тусклым солнышком светит лампа,
тускло светит медвежий мальчик.
И тогда мальчик слышит голос,
то ли матери, то ли бога:
«Там, где тени выходят горлом, там и будет твоя берлога.
Запах дерева, бусы леса там вплетают дриады в косы.
И приручены будут бесы, и черничными будут росы.
Только ты принеси в котомке три прощения, две надежды.
Милый, рвётся всегда, где тонко.
Славный, рвётся всегда, где нежно.
Жизнь вообще не про то, что предан, что растерзан и что раздавлен.
Жизнь, ты знаешь, она про небо, про моря, про цветы, про дали.
Про любовь, а не про остылых, про дома, а не про могилы.
Зря я, что ли, тебя растила?
Зря я, что ли, тебя чинила?
Ворожила слова, заплатки, колыбельные и советы.
Спи, мишутка, в берлоге сладко
до щебечущих птиц на ветке.
Просыпайся большим и новым.
Я закрою на холод ставни.
Я повешу на дверь подкову,
зачарованный дар кентавра,
крылья северного сиянья,
лишь бы, сына, не слышать больше:
«Мама-мама, смотри — я ранен,
мама-мама, смотри — мне больно».