Ночь… На фоне темного неба жирным куском плывет немое, но до ужаса красноречивое космическое существо, освещающее почти у самого края Дона, курени хутора со скотиньими базами, огороженными красноталом гумённых плетней. И видно, как на восток, к часовенке на развилке, тянется шлях с поросшей полыньёй, истоптанным конскими копытами бурым, придорожником; за часовенкой лежит вечно недремлющая степь. С юга — меловая хребтина горы. На запад — улица, пронизывающая площадь и бегущая к займищу.
Залаяли собаки, потревоженные по-воровски подозрительными звуками. Лай не продолжительный — уже стихает, опять уступая свое шумное первенство неистовствующему стрекоту армии сверчков, как видно, призывающих самок к спариванию. Если бы не специальные мембраны-перепонки на надкрыльях этих ночных тварей, не было бы и характерного звука, возникающего тогда, когда округлая полупрозрачная перепонка трётся о другую непрозрачную мембрану — как смычок о резонатор; а не быть этому характерному звуку, так привычного человеческому уху, не быть и этой убаюкивающей на ночь мелодии в летнюю пору и не хватало бы в этой жизни чего-то важного, а сама жизнь была бы неполной, тусклой, блеклой, без природой производимой мелодии. Как хорошо, что есть поющие сверчки на свете, как хорошо, что есть прыгающие в зеленой травке кузнечики, квакающие в заводях и болотцах лягушки, а раз лягушки, то и гнусавые комары, и прочие кровососущие гнусы. В природе все на своем месте и всяк сверчок знай свой шесток…
Хоть мелодия сверчков в эту июльскую ночь и убаюкивающая, но старому Пантелею Ермакову не спится. Он ворочается с боку на бок, лежа на полатях, вздыхает, думу тяжкую думает и старчески бубнит себе под нос:
—Ежели б чичас мне вернуть мои осемнадцать… Пущай даже апосля энтого жить мне лишь пару годков, махнулся бы не глядючи…
—Ну, чаво ты все бубнишь и бубнишь, старый леший? Спать не даешь… — зевая, заворчала проснувшаяся, как видно, из-за мужниного бубнежа, осерчавшая баба, тоже лежащая на полатях. —Как полнолуние, так ему и не спится…
—Да вот, Пелагеюшка, думу думаю, — начал философски Пантелей, — верни мне чичас мои осемнадцать, даже пущай апосля энтого жить мне пару годков, махнулся бы не глядючи…
—Боже ж ты мой, святая простота! Конечно же, махнулся, черт ты лысый… Это тебе не шило на мыло… Тебе самому-то осталось недолго небось небо коптить да землю топтать. Ха, губа не дура! — ухмыльнулась старуха. — Я чай, сама не прочь тряхнуть стариной! Не токмо тебе, черт лысый, хочется молодости!
— А с чего ты, Пелагея, взяла, что мне осталось ничего? — с некоторым замешательством осведомился старик. —Ты, чай, не дохтор, чтобы такие прогнозы ставить, а я ешо ого-ого… пороху, слава богу, ешо на два десятка хватит…
Старуха резко повернулась на левой бок, обращая свой помятый, годами огрубевший взор на старика, подперла голову левой рукой и затрещала, как сорока:
—А хто давеча ныл про болезню: «Ой, Пелагеюшка, лебедушка, что-то в левом боку кольнуло… шибко больно… не продохну… видать, помираю, милая… Попотчивай меня снадобьями своими…». Старый ты хворый пень, пить надо меньше, да не лежебочничать на печи днями и был бы здоров как огурчик… Да и не думал бы ты о всякой хфилософской чепухе, а радовался бы тому, что имеешь. Оно и понятно: гром не грянет, мужик не перекрестится. Вот и ты…
—Грубишь ты мужу своему, Пелагея, — перебил муж жену. —А ежели хотишь знать, в Святом писании сказано, что люди до Всемирного потопу жили по девятиста лет! Так что, вот так, Пелагеюшка! И вообче, какого лешего нужен был этот растреклятый потоп! Все из-за него — из-за этого потопа!
—Хфилософ хренов нашелся! Хфантазер! — с сарказмом продолжала рассерчавшая Пелагея. — Ну, так коли вернули тебе твои осемнадцать, и что бы ты делал с ими, черт ты плешивый?
—Что бы я делал… — задумался старик, а затем резко выпалил: —А не женился бы на тебе, мегера! Как же ты меня достала своейною вредностью, один бог знает! Слово скажи ей, а она и десять тебе!
—Ах, вон ты куда загнул, леший: «не женился бы на тебе…», — передразнила Пелагея мужа. —Я-то знаю, что бы ты сделал! Ты бы опять якшался бы с какой-нить шалавой на подобии Глафирки Шикуновой! Знаю я тебя черта рогатого, знаю!.. Тока вот, что я тебе скажу, пень ты трухлявый: женился бы на такой шалаве, как Глафирка, житья бы тебе не было, а голова твоя была бы утыкана рогами, да так, что и свободного места на ей не нашлось бы… что, одним словом, «караул» кричи!
—Куда лучше на шалаве жениться, нежели на такой бестии как ты, Пелагея! Шалавы оне все добрые, любить умеють, — озлился старик.
—Ну, что ж ты, гад такой, на Глафирке-то не женился?
—Сама знаешь почему. Чаво спрашиваешь? Нешто тебя эта канитель до сих пор так мучает? Ну, а коли забыла, скажу: не мог я на ей жениться по причине… Сама знаешь, идтить супротив воли отца-матери и все такое…
Старуха сделал паузу, подумала малость и назидательно запричитала:
—Верно, воля родителя — закон! Волю ихнюю исполнять надлежит и благословение ихнее — первое дело. Тока тогда все и будет на мази…
—А, да ну тебя, — махнул старик рукой и отвернулся от старухи к окну, из которого ярко светила жирная луна.
—Ну, чаво злишься-то, старый?! — сказала старуха, немного поостыв. —Тебе не о чем жалеть-то… Слава богу, четверых выродили, на ноги поставили, семь внуков ужо имеем… бог даст, еще стока же будет внуков. Э-эх, не ценишь ты таво, чаво имеешь! До седин дожил, а ума не нажил!
Замолчали оба. Тишина. Запели вторые петухи, а старик так и не сомкнул глаз.
«Коли вернули бы мне мою молодость, ни на ком бы я не женился… — отчаянно размышлял старик. — …вот так! Даже на такой как Глафирка не женился бы. На кой черт мне нужна такая шалава! С ими гулять, а более ничего… Ни-ни! Все бабы, и правые и левые одним миром мазаны! Похлеще вурдалаков кровь из нас мужиков сосуть. Не зря говорят в народе: все девки хороши, откуда жены дрянные берутся! Или: женишься на девушке, а живешь с карахтером. Эх, нахрена я женился! Жил бы для себя родимого!».
Старуха тоже не спала, все думала, размышляла, пыталась раскусить своего старика: «С ума чо ли сбрендил Пантелей на старости-то лет…». И вдруг ее осенила мысль: «А может, помирать собрался старый черт? И, наверное, задумал напоследок позлить меня, чтобы я шибко не убивалась по ём от горя?» И сделала, как у нее это водилось, неверное умозаключение: «Знать, любит ешо».
Пусть старухино умозаключение неверно, но она, улыбнувшись этой своей новой мысли, сладко потянулась, закрыла глазки свои бесцветные и через минуту захрапела, окунувшись в царство Морфея.

9 мая, 2022 г.