— Господи, что же делать? — дежурная акушерка со слезами на глазах, теребила врача за рукав халата. Ну Вы же умеете так сказать, чтобы Вас послушались. Почему Вы молчите?
Врач смотрела в окно родзала. Ночью пошёл снег. Сейчас он падал еле-еле, как в замедленной съемке, и было непонятно — где вверх, а где низ и куда именно летят эти снежинки.
Она думала. Сейчас в родзале есть вся её дежурная бригада. Врачи, анестезиологи и неонатологи. Это был перинатальный консилиум по поводу неординарного случая. Женщина рожала третьего ребёнка и на кардиомониторе, вот уже полчаса, сердцебиение малыша неумолимо снижалось. Необходимо было срочное кесарево сечение. И вот уже полчаса они её уговаривали на операцию.
У женщины уже было одно кесарево сечение во вторых родах.
Но врач разрешила ей рожать самостоятельно под непрерывным наблюдением, тем более, что эта роженица очень хотела естественные роды.
Но сейчас, когда ситуация изменилась, пациентка, абсолютно осознанно сказала всем им, что нет…
Что она чуть не умерла после прошлого кесарева сечения, что ей два дня лили кровь, а потом ещё два месяца она не могла прийти в себя, что у неё дома уже есть двое детей и им нужна здоровая мама. Что они с мужем решили — если ребёнок родится сам и будет нормальный — то они его заберут, а если … нет, то так и будет. Что она готова подписать любые документы и снять с врачей ответственность за происходящее. Что это её осознанное решение, поэтому давайте все бумаги. Она подпишет…
Снежинки за окном стали двигаться ещё медленнее и, как бы, невесомо висели в воздухе, раздумывая — куда им лететь дальше.
Казалось, что эти снежинки двигаются в такт замедляющемуся стуку сердца ребёнка на мониторе. Врач думала, что по закону — она сделала всё от себя зависящее. Объяснила несколько раз, затем просто просила, затем создала консилиум. Что она не имеет права давить на решение этой женщины. Что этот ребёнок погибнет внутриутробно в течение часа. Что ей, конечно, будут трепать нервы проверками и разборами, но подписанные женщиной бумаги, собственноручно, и в в присутствии консилиума, юридически врача спасут. Врач думала, что они уже, в любом случае, опоздали.
И даже, если сейчас побежать в операционную, то ребёнок может быть инвалидом и её же потом в этом обвинят. Или, как в любой операции, могут быть осложнения. Ведь неизвестно, почему прошлый раз женщина так долго и тяжело восстанавливалась после кесарева сечения. И её тоже в этом обвинят.
Так что, с точки зрения закона и своего собственного инстинкта самосохранения, она имеет право дать все бумаги на подпись этой роженице и пойти пить свой утренний кофе, вообще не думая про этого маленького человечка, судьба которого уже предрешена.
Врач повернулась к своим коллегам, которые, понимая серьёзность ситуации, смотрели в пол. Акушерка, не стесняясь, плакала. Кардиомонитор сердцебиения плода писал практически изолинию.
Она попросила всех выйти, абсолютно всех. Увидев недоуменные лица своих коллег, она повторила, что ей не нужны свидетели и что она будет разговаривать с этой женщиной, один на один.
И уже через пятнадцать минут, в операционной, врач пыталась войти в брюшную полость и добраться до матки. После очень травматичной предыдущей операции это было нереально. В голове врача что-то сжималось, пульсировало, накатывало общей тошнотой и она тихонечко молилась, что, если это гипертонический криз, то пусть он чуть-чуть подождёт, потому что ей обязательно нужно сначала добраться до ребёнка. Обязательно.
А уж потом — гипертонический криз. Она заставляла себя ни о чём не думать, но в голову лезло, что она не знает, какими словами она будет оправдываться перед всеми, если у неё сейчас вот это всё не получится. Она чувствовала, что что-то течёт ей прямо под ноги с операционного стола и неистово надеялась, что это — всё что угодно, только не кровь.
Неонатологи, со всем оборудованием, напряжённо ждали, стараясь не смотреть на часы…
—Ты можешь нормально качать кулаком, чтобы я мог попасть тебе в вену? Я уже проколол её дважды. И впервые вижу, что ты губы покусала до крови. И прекрати так улыбаться, по дурацки. Это не твоя улыбка, — анестезиолог беззлобно бурчал, ставя ей внутривенный катетер для волшебного коктейля, снижающего давление.
Она не могла ему объяснить, что не чувствует своих пальцев, поэтому и не может нормально покачать кулачком, — И спасибо же тебе никто не скажет. Это для тебя — спасённая жизнь и счастье, что удалось зайти в этот живот и выйти из него, а для других — ты нарушила закон, ты надавила на женщину. Зная тебя, я могу догадываться, что именно ты ей тогда сказала. Я знаю, как ты умеешь жёстко убеждать.
— Ты прав и не прав одновременно. Нет ничего дороже человеческой жизни. Ничего! Законы написаны людьми. Живыми людьми. И, может быть, этот сегодняшний мальчишка вырастет и тоже будет писать законы. И не важно, что человеческие судьбы очень часто зависят от психопатов, неадекватов, маргиналов и просто неумных людей. И любая нормальная женщина может в родах стать неуправляемой и неадекватной.
Но я отвечаю за себя. И я, ни при каких обстоятельствах, не могу молчать и бездействовать, если речь идёт о самом ценном.
Потому что молчание и бездействие — это соучастие.
Соучастие в убийстве.
За окном разыгралась настоящая метель. И уже невозможно было рассмотреть отдельные снежинки. Она подумала, что никто не даст ответ на вопрос — правильно она поступила или нет. И какое здоровье будет у этого ребёнка, и нужен ли он будет своей матери, и каким человеком он вырастет…
Но всё это будет потом.
Для неё есть главное — жизнь сейчас.
Которую, если есть шанс, никто не имеет права отнять.
И причин для убийства быть не может. Никаких. Ни личных, ни семейных.
Ни геополитических.