Город наполнен мыслями до краёв,
кажется, ещё миг — и сорвёт петлю, в ворохе пожелтевших опавших слов я собираю по буквам твоё «люблю».

Я собираю по памяти каждый час, ежесекундный слаженный механизм: время — суровый критик — оставит нас, чтобы смотреть украдкой из-за кулис.

Осень холодным небом зальёт окно, азбукой Морзе отстукивая: «Ды-ши». Я созидаю солнечное волокно, чтобы заполнить проспекты твоей души.

Слышишь? Не слышишь? И кто из чьего ребра? Каждый вопрос провоцирует рикошет.
Будущее бредёт за мной по дворам, но всё никак не решится на тет-а-тет.

Говорила мудрая Ахматова
про тюльпан и красоту проклятого,
про отметины на левом подреберии,
почему ты, глупая, не верила?

Говорила Белла Ахмадулина
про героя, что бредёт под пулями,
про жестокость публики и более,
ты же у доски читала в школе их!

В монотонной исповеди Бродского
о любви, где много пошло-плотского,
ничего нет общего со сказами,
что ты видела за скобками-подсказками?
… показать весь текст …

Ни зимы, ни лета, ни планов на личный рост…
50 оттенков серого за карнизом. Город горбит тоннели и новый мост. Ты стоишь восклицательным знаком — в бумажный рост, и небесный ласковый свет на тебя нанизан.

А ты чувствуешь каждый камень, кору Кремля, видишь след столетий, пропущенных через площадь. На четвёртой стадии февраля Пастернаком плачется и полощет.

Ты умеешь кнутом и пряником, ждать молчком, заводиться от полуслова и полувзгляда разноцветным, сделанным в СССР волчком, закалённым в период его распада.

Никогда не берёшь взаймы, не несёшь сумы, веришь в то, что счастье не продаётся. Это внутриутробный баланс перемирия и войны, это пляски босого канатоходца…

У тебя ресницы обожжены.
Потому что под ними восходит солнце.
Восходит солнце.

Господи Боже,
небо, как простыня,
пахнет морозной ночью и январём,
слышишь, смеётся кто-то,
возможно, я

если не занят,
давай посидим вдвоём

Господи Боже,
держи меня между снов,
руки на мою голову возложи,
снежное море вышло из берегов
и затопило первые этажи
… показать весь текст …

Каждый вечер в мой дом приплывает туман и ворует предметную резкость, залезает ко мне на плетёный диван, поправляет изгиб занавески. Говорит о мирах, где звенят васильки, где теряется цвет иван-чая, где на ржавой цепочке у края реки волны рыжую лодку качают.

Я всё больше молчу, берегу тишину от ненужного звука и слома, и летит без оглядки, летит в вышину моё данное вечности слово.

Забываю болезненные имена, чьи-то резкие нравоучения. У меня есть спасительная тишина, только это имеет значение.

И стоит истуканом в колонке вода, и гуляет за берегом эхо…
Я бы тоже уехала, только куда из тумана такого уехать?