Да здравствует гражданский брак, пацаны!

Вот я домой как-то на рогах пришёл. Мы с Васюком до пяти утра отмечали Всемирный день борьбы с засухой и опустыниванием территорий, а потом в шахматы играли. Васюк ладьёй был, я — конём. Я выиграл, потому что ладья — фигура статичная и малоподвижная, её в милицейский «Газик» после двух ходов запихнули, а я зигзагами ускакал.

Домой захожу, а Людка моя в коридоре в халате топчется, глаза красные, — видно, что не ложилась. Принюхалась ко мне и грустно так спрашивает:

— Тебе борщ погреть?

— Какой, — говорю, — Людк, борщ, когда за окном рассвет брезжит и пора кофе в постель тащить?

— Ну и тащи, — сказала Людка, пошла в нашу спальню, легла в нашу кровать, под наше пуховое одеяло с красными петухами.

А теперь скажите мне, пацаны, если бы у меня в паспорте штамп стоял, что Людка состоит со мной в законнейшем браке, стала бы она мне в пять утра борщ предлагать?!

Кофе она мой с удовольствием выпила, потому что кофе я варю хорошо вне зависимости от времени суток, количества выпитого и праздника, который мы с Васюком отмечали.

И только с удовольствием выпив кофе и жарко прижавшись ко мне под одеялом с красными петухами, Людка призналась в том, что вместо кофейных зёрен я смолол сушёную черёмуху, а вместо сахара бросил в чашку лимонную кислоту.

А теперь скажите мне, пацаны, если бы Людка была моей законной женой, сказала бы она мне спасибо за такой «кофе»?! Жмурилась бы она от удовольствия, глотая черёмуховый отвар, щедро приправленный кислотой?!

… Вот я и говорю, пацаны — да здравствует гражданский брак!

*****
Три года в таком браке состою, и счастье стало постоянным спутником моей жизни: квартира прибрана, обед на плите, одежда постирана, кошка накормлена, на окнах рюшечки, на кровати оборочки, тапочки нагреты, носок в носок вложен, чтобы не потерялся.

Опять же, вопрос тёщи сам собой отпадает. Согласитесь, пацаны, вопрос тёщи в этом деле — принципиальный?

Поехали мы к Людкиной маме на дачу. Мама мне тяпкой на грядку указала и говорит: «Поли, коли приехал. Нам мужская сила нужна!» Пока они с Людкой на крылечке курили, я в пять минут ту грядку обработал. Только, как выяснилось, вместо сорняков всю морковку подчистую выдернул. Думаете, мне мама хоть слово грубое сказала?! Вздохнула только: «Бестолковый ты. Просто диверсант какой-то! Хорошо, что я на соседской грядке тебя сначала проверила. Ладно, давайте баню топить и шашлык жарить».

А теперь скажите мне, пацаны, стала бы мне Людкина мама так ласково врать, что я чужую морковку выдернул, если бы Людка была моей законной женой? Не стала бы, пацаны. Она бы хай до небес подняла, что я их с Людкой без морковки оставил, что век ей счастья не видать без каротина.

А так она мне рюмочку налила, пока я шашлыки жарил, и баню так растопила, что я чуть сизым дымком через трубу к небу не поднялся.

А вечером сама перину мне взбила и снова рюмочку налила, и снова слова грубого не сказала, когда я, прибивая портрет Людкиного папы над кроватью, лицом к стенке его приколотил. Вздохнула только: «Ну чисто диверсант! Хорошо, что я для проверки тебе сначала мужа Людкиного покойного подсунула, а не папочку нашего. А этот нехай так висит, ему так даже лучше».

Вот тут я, пацаны, малость взбеленился. Не знал я, пацаны, что у Людки моей муж какой-то там был. Какой такой муж? А я спрашивается — кто? И почему я козла этого на стенку должен вешать, пусть даже и мордой к брусу?

Я говорю:

— Мама! Какой-такой муж, блин? Почему муж? А я — кто?!

А мама мне говорит:

— Так Людка-то моя ведь не девочка. Какой-никакой жизнью половой и до тебе жила. И муж у неё был, и не какой-нибудь там гражданский, а настоящий, в загсе фиксированный. Только помер он. Не вынес счастья обладания моей Людкой.

— И что, — говорю, — и свадьба была, мама?

— И свадьба была, и платье белое, и фата до пола, и кукла на капоте, и крики «Горько!» и море водки и песни до утра и прочие отвратительные, мещанские штучки.

— Почему же это, мама, отвратительные, отчего же — мещанские? — спрашиваю.

Люська в это время на кровати сидела. Зыркнула она на меня, в подушку уткнулась и заплакала вдруг, затряслась. По мужу своему помершему, по законному, наверное, убиваться стала.

Тошно мне, пацаны, стало. Начал я портрет от стены отковыривать, да всё никак не могу — хорошо прибил, надёжно.

— Как почему? — возмутилась мама. — Как отчего?! Да знаю я как вы, молодёжь, сейчас к печати в паспорте относитесь. Пережиток всё это! Не говоря уже о белом платье, фате и криках «Горько!». И вообще, чего ты меня мамой-то называешь? Несовременно это и беспонтово. Зови меня Таней. Ну, Тань Иванной в крайнем случае. И чего это ты стойку на слово «муж» сделал? Ты у нас бойфренд, а это в сто раз круче. Правда, Людка?!

Смотрю я, а Людка моя рыдает в подушке, ходуном аж вся ходит.

Тут у меня, пацаны, ревность взыграла.

Я портрет от стены оторвал, Людку от подушки отпихнул, сунул ей фото под самый нос и говорю:

— Что, по законному своему плачешь? По нему тоскуешь? Что ж не говорила мне никогда, что ты вдова?!

Смотрю, а Людка моя не плачет, а вовсе даже наоборот — хохочет.

— Мам, — говорит и за живот от смеха держится, — мам, а он никак приревновал меня к Петьке-покойнику!

— Ах, ты…, — заорал я. — Он ещё и Петька?!

Уставился я на портрет, а там красавчик такой с белогвардейскими усиками.

Гадко мне, пацаны, стало, и нисколько не легче, что Петька этот в покойниках числится. Хрястнул я портрет об пол. Стекло вдребезги, рамка в хлам. Мама посмотрела на останки эти и говорит:

— А и правильно, чего покойников на стенку вешать? Давайте папу присобачим, только лицом к народу.

— А отчего он помер-то, Петька этот? — вдруг разобрал меня интерес.

— Отравился, — хихикнула Людка.

— Чем?!

— Да вот также к маме приехал, в баньке попарился, шашлычков поел, рюмочку выпил, папин портрет прибил и…

Струхнул я, пацаны. Чувствую, плохо мне — голова кружится, тошнит, колени трясутся, а этот гад усатый с пола меня глазами буравит.

Ноги подкосились, я на кровать упал.

— Меня-то за что? — шепчу. — Я ж вам всего лишь бойфренд, никаких обязательств, одни удовольствия…

А Людка с Таней… с Тань Ивановной хохочут:

— Да пошутили мы! Вставай, бойфренд «одни удовольствия»!! Вставай! Пошутили мы!

— Как, — говорю, — пошутили? Зачем пошутили?

Чувствую, лучше мне стало — ничего не болит, не кружится, не подкашивается.

— Так и пошутили. Петька наш алкоголик был. Пил всё, что горело, вот и употребил один раз жидкость для чистки ванн. До больницы довезти не успели.

— Ваш Петька?! ВАШ?! — заорал я.

Вот не думал я, пацаны, что такой неживой, портретный пацан может вывести меня из себя.

— А я-то чей?! — спрашиваю. — Чей я?! Почему не мой портрет на стенку вешаете, а этого белогвардейского алкоголика?!!

— А у нас портрета твоего нет, — говорит Тань Ивановна. — Ты же сам говорил: пережитки всё это и условности — фото, рамки, штампы, загсы. А Петька, тот условности уважал и считал, что пережитков не существует. Вот только пил без ума, гад, а так — золотой мужик был. — Подняла мама портрет с пола, к груди прижала и понесла куда-то.

Смотрю я на Людку — хороша, зараза.

Хороша Маша, да не наша!

Потому что нигде, пацаны, не записано, что Людка эта — моя. И фамилия у неё — другая. Дурацкая такая фамилия — Петрова. То ли дело у меня — Пендрюковский.

Я Людку за руку взял и к себе притянул.

— Людка, — говорю, — хочешь стать Пендрюковской?

— Ой, — засмеялась она, — а зачем это?

— Нет, ну так хочешь ты или нет?

— Даже не знаю. Фамилия какая-то дурацкая!

— Это моя фамилия, Людка!

— Да?!

Хотел я обидеться, но вдруг вспомнил, что фамилию-то мою она и правда не знает. А зачем она ей? Паспорт мой Людка в глаза не видела: она не просила, я не предъявлял. Дома мы с ней по именам общаемся, в койке тоже. Утром ушёл, вечером пришёл. Зачем бойфренду фамилия?

— Слушай, — говорит Людка, — а прикольная фамилия! Если честно, я Петровой запарилась быть. Этих Петровых как собак нерезаных, а Пендрюковской я одна буду!

— Значит, согласна?

— Что?!

— Ну… это… пойти…

— Куда?

— Ну куда бабы ходят?

— По-разному бывает. Случается, что и на три буквы женщин посылают.

— Тьфу! Не дай бог тебе, Людка… Всех убью!

— Да кого убивать-то? За что?!!

— Людка! Не путай меня. Я ведь в загс тебя зову. Типа замуж.

— Ты?!

— Я.

— В загс?!

— Ну да. Только не смей говорить, что не согласна.

Тут мама зашла с веником и каким-то другим портретом в руке.

— Мам, — хвастливо говорит Люська, — а Пендрюковский меня замуж позвал!

— Кто это? — удивилась мама.

— Как кто? Витька! Бойфренд наш!

— Ой, какая неудачная фамилия, — покачала головой мама. — Неужели ты готова стать Пендрюковской?

— Мам, а я выиграла!

— Неужели готова?

— Мам, серёжки мои!

Тань Ивановна портрет аккуратно на кровать положила, веник в угол поставила, вздохнула тяжело, серьги золотые из ушей вынула и Людке отдала.

Чувствую я, пацаны, что они меня за полного идиота держат. При чём тут серёжки? Почему Людка выиграла? Да и фамилия у меня не очень…

Стал я к двери отползать.

— Ладно, — говорю, — поехал я домой, раз я вам так неприятен.

А они в меня с двух сторон как вцепятся, как закричат наперебой:

— Стой! Ты нам сильно приятен!

Мама Людку оттеснила, на руке у меня повисла.

— Поспорили мы, позовёшь ты Людку замуж, или нет! Я серёжки свои поставила на то, что ни в жизнь не позовёшь, а Людка фен свой новый на то, что позовёшь как миленький. Ну что в этом споре плохого? Людка, ты ведь согласна Пендрюковской стать? Согласна ведь?!

— А три дня подумать? — заупрямилась Людка.

— А чего тут думать-то? — заорала мама. — Ты посмотри какой он бой и обрати внимание, насколько френд! Работящий, не гулящий и пьющий только то, на чём написано, что пить можно! А фамилия-то, фамилия! Фиг с кем спутаешь!

— Ну мама! Ну что ж ты поломаться-то не даёшь?

— Ой, доломаешься…

Стою я, пацаны, и понимаю, что к самому ответственному в своей жизни шагу, отношения вроде как не имею. Всё вроде как предрешено было, наперёд проспорено, подстроено, и портреты загодя заготовлены.

— Людка, — говорю, — считаю до трёх. Если на счёт три ты не согласишься…

Догадайтесь с трёх раз, согласилась ли Людка.

Согласилась, но три дня думала. И условие поставила — букву «р» из фамилии моей убрать. Лучше не стало, зато короче.

*****
Да здравствует, гражданский… Вы не представляете, как погано быть всего лишь бойфрендом, когда твоя женщина пытается присобачить на стенку портрет своего бывшего мужа. Пусть даже и скончавшегося в страшных муках от не по назначению употреблённой жидкости. Очень неприятное чувство.

Да здравствует гражданский брак!
Поэтому я хоть и за гражданский, великий и всемогущий брак, но свадьбу сыграл. С лимузином, белым платьем, фатой, криками «Горько!» и прочими мещанскими радостями. И теперь мой паспорт безнадёжно испорчен печатью. Я три раза на дню в документ заглядываю, проверяю — не поистёрся ли штамп, не поблек ли, и не напутали ли в нём чего.

А портретов я своих наделал дюжину. В рамки вставил. На стены навесил, на полках расставил. Чтобы Людка мою физиономию на каждом шагу видела, пока я на работе. А один портрет тёще отдал, чтоб Петьку-покойника не вздумала на стену повесить.

*****
Короче, пацаны, да здравствует гражданский брак! Это такой брак, когда гражданин и гражданка живут в любви и согласии долго и счастливо, носят одну фамилию, а в документе у них написано, что они муж и жена. Хорошо бы ещё в паспорт фото супруга клеить, — и наглядно, и красиво. Потому что не знаю как вам, пацаны, а мне со штампом спокойней — и за себя, и за Людку, и за петухов наших на одеяле.