Когда Вовке «спать начинает становиться пора», он не сопротивляется, ибо знает, что мы с ним (только вдвоём!) пойдём в его комнату и будем долго-предолго (ну, пока он не уснёт, целых минут пятнадцать, а то, может быть, и даже двадцать!) разговоры разговаривать.
Вовка — мой внук, ему пять. Я — глава семьи, потому что «папа папы» его, и мне… несколько больше лет, чем Вовке. Но он, щадя меня, говорит, что «это почти незаметно».
Быть главой семейства, подобного нашему, хлопотно не очень. Дочь (обожаю её, особенно за Вовку!) вечно занята со своими проектами и чертежами, телефонами (у неё их сразу два, кажется… Или — три?..) и срочными переговорами по ним.
Ближайший родственник Лерки (это дочь так зовут) Вадик является её мужем. Но, кажется, они про это начинают уже забывать, потому что и он ужасно занят, ибо всё время «обсчитывает сметную стоимость» каких-то фантастических проектов даже тогда, когда за ужином мы, наконец, встречаемся всей семьёй за столом.
Ещё у нас есть Надя. Баушка. Но была она в этом статусе не всегда. Сорок почти лет назад, когда мы познакомились, звали её Надюшка. И с тех самых пор имя это к ней прилипло (я её до сих пор не зову по-другому, никаких там «котиков» и «рыбок»!) Это именно она превратила меня сначала в самого счастливого мужчину, потому что ответила «да», когда я сделал ей предложение, а потом — в самого удачливого отца, когда в окне роддому, куда я отвёз её одну, рядом с нею однажды замаячила крошечная головка нашей Лерки.
Надюшка всегда, все эти годы была рядом.
Даже когда меня не печатали ни в одном журнале, и я напивался почти до бесчувствия в какой-нибудь забегаловке с такими же не сложившимися поэтами, прозаиками и драматургами, а потом, почти в обмороке от очередной неудачи и выпитого, вваливался в дом, а там начинал размахивать руками и орать… на всех (на всякий случай!):
— Я!..
Надюшка подныривала мне под руку, вела в спальню и приговаривала
— Ты, ты, ты… Конечно, ты…
Я же дерзко (ну, почти…) продолжал диалог:
— А знаешь, Надежда!..
— Знаю, знаю, знаю… — мудро отвечала мне она.
— Я ведь… эт самое… ну, как его…
— Ну, конечно, а как же иначе-то!.. — очень уместно она отвечала.
Одним словом, первое моё стихотворение, которое напечатали в толстом журнале, было посвящено ей:
И башни разрушены,
И взорваны мосты.
И храмы простужены,
Стоят пусты.
Земля, как космос, чиста,
Здесь даже комет нет.
Ведь заоконная чернота
Твой проглотила след.
И она вернулась. От мамы своей снова пришла ко мне, пьяному, но гордому и молодому. И в руках у неё, когда я открыл ей дверь, а она стояла на пороге, был номер журнала с этим стихотворением.
Больше мы не расставались. Ни разу. Никогда.
Но что это я в сторону ушёл от нашего «долгого-предолгого» разговора с Вовкой!
Сегодня вот всё было как обычно, и в девять ноль, ноль мы отправились с ним к нему в спальню. Смотрю на него и вижу в лике его и Лерку мою, и Надюшку. И себя чуть-чуть, но вижу… Ну, и от Вадика, конечно, что-то в нём есть. И жду, какую тему для разговора он мне в этот раз предложит.
Вовка вдруг посерьёзнел, мне показалось, что даже побледнел, и спрашивает:
— Дедунь! А … (это он правильное слово подыскивает)… после тебя… это всё мне достанется?
— Что именно, родной мой?
— Ну, дом этот, дача там… И бабуля.
— Тебе, конечно, кому же ещё! — оптимистично отвечаю ему я.
Он долго-долго так молчит, а из тумана, которым глаза заволокло, душа светится. Удивительно как! Человек маленький, а душа у него уже большая. Огромная такая душа!!!
И, знаете, что мне мой внук сказал?.. Сказать вам?..
— Ничего не надо. Только бабулю…
Потом пылко так сел в кровати, за шею меня обхватил:
— И тебя…
А потом как зашепчет мне в самое ухо прямо, в самое сердце, да жарко так, честно:
— Я вас беречь буду… обоих…
И в третий раз в душе моей Ангелы петь стали…
Дом и работа. Работа и дом —
Две вершины нашего айсберга.
И, пока по жизни бредём,
Дорогу сверяя по азимуту,
Эти вершины для нас — знак,
Отсчёт времени суток.
Для одних дом — это барак,
Куда загоняют уток.
Работа же — жизнь и кутерьма.
И мир в полном объёме.
Другим же работа — это тюрьма,
Главное — счастье в доме…