Год, как не стало Эдуарда Лимонова. О «самом европейском русском писателе», его необычных отношениях со смертью, о жизни «с гавканием и удовольствием», о счастье и о поэзии рассказывает участник группы «Макулатура» Константин Сперанский.

Зачарованный смертью

Лимонова сложно представить длящимся в современном веке, ускоренном как центрифуга, с его калейдоскопическим разнообразием разных штучек-дрючек, которыми напуганный человек отмахивается от смерти. Излюбленный лимоновский образ — Эжен де Растиньяк из «Отца Горио» Бальзака, говорящий раскинувшемуся у его ног Парижу: «А теперь — кто победит: я или ты!» (Фраза «nous deux, maintenant!» — первое, что выучил Лимонов, когда в 1980 году приехал завоевывать столицу Франции). Растиньяк впечатлял, пока вызов был сосредоточен во чреве большого города, а теперь — растворен в тоннах информации. И все же этот информационный шум не справился с Лимоновым, не заставил его ютиться в роли человека с бейджиком «писатель», «политик», «публицист».

От смерти Лимонов не убегал, он призывал ее и медитировал над ней. Существует много сценариев, которые он для себя рассматривал, и теперь их, оставшихся нереализованными, ставят ему в упрек. Обещал умереть молодым, обещал умереть на войне от пули… А потом еще умереть после 90 обещал!

«Ну, я болен и ищу мою, свою, его, героя, смерть. Достойную меня», — пишет он в своей последней книге «Старик путешествует». В старости смерть подвергает человека своим нападкам, она «кусает, душит, сдавливает своими клыками, порой отступает, затем опять наваливается».

Банализировать смерть, подчинить себя ей — правила, которые Лимонов усердно усваивает из «Хагакурэ» японского самурая Цунэтомо Ямамото. Он обильно цитирует фрагменты из этого трактата во многих своих текстах, в программном эссе «Героическое отношение к жизни» из «Убийства часового»:

«Для того чтобы быть превосходным самураем, необходимо приготавливать себя к смерти утром и вечером изо дня в день. Если изо дня в день самурай репетирует смерть мысленно, когда время придет, он будет способен умереть спокойно».
Смерть у Лимонова лишена мелодраматичности. В свой последний день рождения Лимонов сделал несколько глотков пива, а в свой последний Новый год наряжал елку. Когда почуял смерть в опасной близости, собирался поехать в Индию, чтобы там быть сожженным в ритуальном костре, как древний джайн, и тем самым в последний раз разыграть общество и, может быть, обмануть собственную смерть.

«Признаюсь, что не испытываю особенных эмоций при виде мертвых. В лице мертвых мы всегда жалеем себя, оплакиваем куски своей жизни и боимся прямо направленного на нас жестокого взгляда рожденной вместе с нами нашей Смерти».
Тема смерти все настойчивее проявляется у Лимонова к зрелому периоду его творчества, особенно в «харьковской трилогии» («У нас была великая эпоха», «Подросток Савенко» и «Молодой негодяй»). Неудивительно: в рабочем поселке советского города послевоенного времени каждый был осенен близостью смерти. В харьковских текстах появляется имя Юкио Мисимы, указывает филолог Александр Чанцев в эссе «Эстетический фашизм». «Мужчина терпит и молчит. Если бы Эди-бэби был знаком с японским кодексом бусидо или с учением стоиков, читал бы Марка Аврелия или Юкио Мишиму, он бы знал, что салтовский кодекс недалеко ушел от названных кодексов» — это из «Подростка Савенко».

Псевдоним Мисима расшифровывается как «зачарованный смертью дьявол». Глава милитаристской организации «Общество щита», желавшей возврата имперской славы и былых традиций Японии, Мисима заведомо знал, что его игра проиграна. Он первый политик в истории так называемого искусства возможного, который поставил своей политической целью смерть. И добился ее 25 ноября 1975 года, совершив сэппуку — самурайское самоубийство — на балконе штаба японской армии, после того как служивые не вняли его призывам к восстанию.

Вероятно, дисциплинированности и деловой практичности Лимонов обучился во многом благодаря «Хагакурэ» и комментариям Мисимы к этому трактату. Бытовой аскетизм тоже роднит двух писателей — человек, поглощенный одной идеей, не может при этом быть мелким буржуа. Только у Мисимы идея называлась «смерть», у Лимонова — «Лимонов».

«Смахнул викторианскую пыль с русской литературы»
Лимонов был человеком превосходного стиля. Он умел отлично выглядеть и обладал вкусом к жизни. В повести «У нас была великая эпоха» он восторгается униформой своего отца-чекиста: шинель, портупея, солдатские галифе и особенно сапоги. «Навсегда врастет в него убежденность, что мужчина без голенищ, без сапог — полумужчина. Что только с сапогами полное величие мужчины сияет всей окружающей гражданской братии», — будет вспоминать Лимонов. Потом и сам справит себе сапоги, в которых прошагает по Нью-Йорку и Парижу.

Под лимоновским цепким и строгим глазом никто не чувствовал себя удобно — всегда был риск оказаться в каком-то из его текстов в качестве нелепого персонажа. Лимонов никому не давал пощады, особенно если внешний облик человека выдавал какую-то характерность. «"У вась очень хорошьё», — сказала она, снимая шерстистое пальто и любопытно оглядывая помещение. Под пальто на ней был неопределенного цвета балахон в татуировке мелких цветочков, из тех, что носят обыкновенно консьержки" — это из рассказа «Великая мать любви», написанного в 1980-е. Рассказ смелый, вдохновляющий и откровенный, сдержаннее и ярче, чем парижские тексты Генри Миллера. Пока советские коллеги переживали кризис после крушения шестидесятнического оптимизма, герой Лимонова в своей тесной парижской конуре читал графа Лотреамона, делал салат из найденных на помойке картофеля, яблока и лимона, курил марихуану и занимался сексом.

В 1979 году во Франции впервые вышел роман «Это я — Эдичка» — и сразу по-французски, под заглавием «Русский поэт предпочитает больших негров». Лимонов тут же стал самым европейским из тогда живших русских писателей. Реакция критики была такой: «Наконец у них появился нормальный писатель». Он потом часто будет вспоминать этот комплимент: «Смахнул викторианскую пыль с русской литературы».

И во Франции, и в поздние годы Лимонов жил очень скромно, а демократичность в нем странным образом сочеталась с аристократизмом. Он считал нужным разбираться в вине «чтобы пить лучшее из возможного» и никогда не отказывался от устриц. «Право на устрицы» — так называется одно из его эссе. «Так вот: устрицы. Я очень, очень люблю этих мокрых живых, приглушенных льдом моллюсков. О, о-о-о!» — восклицал не так давно вышедший из тюрьмы писатель.

Угрюмый темперамент русского народа он объяснял пристрастием к водке и тем, что виноградную лозу в Россию завезли сравнительно поздно. В этом он подобен писателю Эрнсту Юнгеру, который тоже предпочитал вино всему прочему алкоголю и критиковал немецких соотечественников за любовь к пиву: «Солдат, выпивающий пол-литра пива перед атакой, мог бы считаться курьезом».

Вино неизменно сопровождало писателя в жизни, оно было его безусловным атрибутом, как гантели и перекладина. Карикатурному образу физкультурника-зожника Лимонов противопоставлял джентльменский стиль: крепость кулака и страсть к хорошей выпивке. Давний друг писателя Даниил Дубшин писал в своих воспоминаниях: «За всю жизнь я не встречал человека, который наливал бы вино — на уровне жеста и пластики — более элегантно, чем это делал Лимонов».

Товарищами Лимонова в его бурной жизни были бродяги и бандиты, а еще графья и контессы. Между ними не было особой дистанции. В эссе о философе Юлиусе Эволе из книги «Священные монстры» Лимонов описывает, как вел себя за столом принц Сикст-Анри де Бурбон-Пармский:

«Он не церемонился, пожирал хлеб, ломая его, крошил, густо мазал маслом, пил вино с гавканием и удовольствием. Это буржуа всегда чопорно испуган. Только рабочие и аристократы ведут себя в жизни естественно».

Сам Лимонов почти так же и жил, «с гавканьем и удовольствием»; его жизненная философия — это странная смесь стоицизма и эпикурейства. Некоторые его поздние стихи равно замешаны на гротескном жизнелюбии и нарциссизме: «Я сразу Ромул, вместе Рем, но я прекрасен тем», «Да здравствует святой разврат! И пьяный город Виноград» или «Если ты джентльмен, то уж ты джентльмен».

Такому диковинному существу, очевидно, страшно было сталкиваться с повседневным бытом граждан РФ. В книге «Другая Россия» Лимонов описывает свой опыт телефонных разговоров с соотечественниками:

«Когда мне случается вот таким образом услышать чужой мир, проникнуть в чужое, донельзя тоскливое, боязливое существование, то я долго потом ругаюсь матом. Я временами жил так плохо, что самому бедному пенсионеру России и в ужасном сне не приснится, но я никогда не звучал так подавленно. Встряхнитесь, мать вашу так, хочется сказать им. Если ты жив — уже хорошо, уже причина радоваться. А если еще и здоров — устрой себе праздник».

Постный перловый суп

Лимонов о себе говорил: «Я демократ, но ни в коем случае не либерал». Действительно, демократизма ему было не занимать: его ценили и коллеги-писатели, и уличные панки, и богема, и силовики. Оперативник Эдуард Вадимович, один из тех, кто задерживал Лимонова и нацболов на Алтае по подозрению в терроризме, был поклонником писателя. «"Сегодня счастливейший день моей жизни, — сказал мне в самолете Эдуард Вадимович, — я Вас арестовал!» Апофеоз жизни — арестовать любимого писателя!" — рассказывал Лимонов в книге «В плену у мертвецов».

Из-за этой близости к народу Лимонову прощали всё, даже самую ядовитую критику. Никто другой не позволял себе признаваться в ненависти к основам современного российского уклада: турецким коврам, пыльным пледам, пузырящимся кальсонам, горбатым холодильникам и унылому пластиковому ремонту. Российская семья — «монстр с заплаканными глазами», который из поколения в поколение воспроизводит типаж согбенной старухи в платочке. Школьные учителя не учат, а подавляют. Такому обществу Лимонов прописывает лечение: «В России нужно все менять: походку, осанку, да, и выражение лиц».

У Лимонова не было ни цеховой, ни видовой солидарности, он не был гуманистом и ценил только породу. В эмигрантский период он первым делом принялся нападать на тех, от кого обычно неокрепшие ждут поддержки, — на других русских эмигрантов.

«Русская газета пахнет могилой и старческой мочой. Все убого и жалко — старомодно, от объявлений до статей и стихов. Даже рецепт тети Моти — что бы вы думали? Ну конечно, „Постный перловый суп“. Что может быть гаже и беднее! Не гусь, не утка, не просто здоровый кусок мяса, а постный перловый суп. Вот какие мы убогонькие, серенькие, замученные жизнью».
Лимонов чувствовал: по такому рецепту тети Моти живет и будет жить не только эмигрант, но и простой советский человек. Милости к такой породе людей у него не было — к ней он с удовольствием относил и кабинетных писателей. «Писатель — жалкая фигура. Что может быть архаичнее и тупее, чем сидеть и лепить из слов обывателя Иванова и давать ему в подруги Петрову… Безусловно, вершиной всех достижений человека в описательной (то ли словом, то ли визуально) деятельности является прямой эфир — документальное прямое телевидение». Оформившийся сейчас жанр автофикшн (а Лимонов в нем работал с самого старта карьеры) — это и есть то самое «документальное телевидение».

«Я никогда не пропускал чудесного»

Тюремный период начала 2000-х оказался самым плодотворным и ключевым для Лимонова как автора и как человека. Сначала это был изолятор Лефортово, где Лимонов написал семь книг, потом тюрьма и колония в Саратовской области.

«Только тюрьма сумела согнуть меня в мужчину. Из тюрьмы я вышел в 2003 году не только седым, с опавшими щеками, уже никаким не baby-face, но и готовым, наконец, вышел продуктом — мужчиной».
Но мог и не выйти: по совокупности обвинений Лимонову светило до 20 лет лишения свободы, его подозревали в терроризме, незаконном хранении оружия, создании экстремистского сообщества. И стальному тюремному коридору, уходящему в бесконечность, он противопоставил «Книгу воды» — одно из своих самых поэтичных произведений. В романе перечислены все водоемы, моря, реки, озера и даже фонтаны, встречавшиеся на пути Лимонова. Тщательно расчерчена карта его личной утопии, в которой все люди должны быть дерзкими и счастливыми, где пули свистят в банановых рощах, а твердь подпирают ***** [ветреная женщина] и солдат.

В «Книге воды» очень часто встречается слово «счастье» и его производные: «счастливые дни», «счастливые годы», «я был счастлив». В этих страницах сокрыта и одна из его главных жизненных установок: «Все люди, живя, ждут чуда, что с ними что-нибудь случится чудесное. Кое с кем оно и может случиться, но они отпрянут и испугаются чудесного. Что до меня, то я никогда не пропускал чудесного». Это уже совершенно русская черта — и хотя «русские привычки не приносят счастья», зато они навсегда обручены с чудесным.

Писатель-супермен

«У меня во всех городах мира были гантели. Были они у меня и в Соединенных Штатах, и существует курьезный эпизод: когда я решил переместиться из США во Францию, то упаковал три чемодана, и в одном чемодане у меня лежали еще и гантели», — рассказывал Лимонов в интервью уже упомянутому Даниилу Дубшину для журнала «Культура тела».

Весь парижский период и далее Лимонов не расставался с гантелями, а свой режим дня подчинил армейскому распорядку. Утром писал, днем обедал и делал, как он это называл, «гантельную гимнастику», вечером иногда выходил в свет. Уже в «Укрощении тигра в Париже», недооцененном тексте Лимонова о грандиозной парижской жизни с Натальей Медведевой, жизни, к которой он будет очень часто возвращаться в поздних стихах, он придет в такой восторг от своей дисциплинированности, что будет звать своего героя (себя) не иначе как суперменом:

«Писатель-супермен спокойно выдержал бы и десяток таких вечеров — с редиской, огурцами и большим блюдом капусты на столе, однако вынужден был заволноваться, увидев, что его новая подружка, не умея скрыть своего неудовольствия неинтересностью происходящего и вегетарианским обедом, начала гримасничать».
С героическим образом своего героя Лимонов уже не расставался. Например, в романе «Иностранец в смутное время» о своем визите из Франции в перестроечную Россию он называет себя Индианой. Индиана — чужак, авантюрист, искатель древностей на руинах давно почившей цивилизации.

Тело для писателя станет главным оружием в борьбе против дисциплинарного закрепощения. Он начнет заниматься в изоляторе Лефортово, где причудливой, почти садистской схеме отжиманий его обучит сокамерник Леха:

«Я попросил Леху, чтоб он приобщил меня к методу. Я собирался серьезно заниматься спортом. Иначе я боялся, что атрофируюсь в тюрьме на хер. А я не хотел атрофироваться. Я хотел пережить тюрьму, сколько бы мне не суждено было в ней находиться. Пережить, жить дальше, быть учителем жизни и умереть после девяноста. Нужно было осатанеть, стать фанатиком. Его кабанья свирепая настойчивость в спорте меня заинтересовала».
Эта подчеркнуто гвардейская выправка и жесткая дисциплина сочетались в герое Лимонова с лирической сентиментальностью и чутьем к возвышенному. Филолог Александр Жолковский, разбирая рассказ «Красавица, вдохновлявшая поэта», пишет, что герой лимоновской поэзии одновременно надменен и раним, поэзия для него — это и «победный танец тела», и «хрупкое, но тем не менее вечное Слово».

Лимонов ценил в поэзии возможность молитвы, языка, на котором можно разговаривать с вечностью. В романе «По тюрьмам» он рассказывает, как во время конвоирования в ледяном боксе из Саратовского облсуда к тюрьме, Лимонов вполголоса декламирует фрагмент из «Форель разбивает лед» Михаила Кузмина: «Стояли холода и шел „Тристан“, в оркестре пело раненое море».

Дружившая с Лимоновым литературоведка Ольга Матич вспоминает, как во время одного из ее визитов к писателю в гости он резким тоном обсуждал по телефону вопросы организации митинга, а в перерыве готовил ужин и декламировал по памяти «Форель разбивает лед». «Смежностью спорного, расчетливого политика с ценителем изысканных гомоэротических стихов Кузмина и характеризуется для меня в первую очередь парадоксальная личность Лимонова», — писала она.

Трагическую и сложную судьбу Лимонова невозможно вместить в какое-то одно короткое представление. Литераторы-формалисты относятся к Лимонову со своими претензиями, коллеги по политике — с протокольными, фантазеры — с тем, что умер не на костре, а лежит на Троекуровском. Странную и прекрасную прожил жизнь, теперь такая невозможна ни для кого. Писал крепкую прозу и почти комические стихи. Если бы он остановился на первых литературных шагах, остался бы литературным ископаемым вроде Пригова или Рубинштейна. Но ему удалось прожить не одну, а сразу несколько жизней, как итальянскому авантюристу Габриэле Д’Аннунцио, который в 57 лет захватил город Фиуме и провозгласил там свободную республику.

В своих поздних стихах он часто возвращался к своему парижскому времени и их совместной с Натальей Медведевой жизни: