Потом была вода. Теплая, мягкая, смывающая грязь и налипшую пыль. И руки. Те, что уверенно поддерживали под впалый живот и гладили по спине. Кот тянулся к воде. Глотал жадными, рваными глотками летящие капли и чихал.

Поджимал израненные лапы и смотрел на грязный водоворот стекающих на дно большой белой ванны ручейков. Ручейки были серые, темные, пестрившие кусочками веточек, щепок и разного мусора.

А вода была теплой. И казалось, впервые за долгое время, это тепло пробиралось под влажную шерсть, под саму кожу, мышцы, к судорожно бьющемуся продрогшему сердечку. С теплом вернулась боль. Защипала раны, разворошила шрамы и, словно колючий еж, свернулась в районе солнечного сплетения, выпуская длинные иголки во все стороны.

Но кот радовался. Впервые радовался боли, чувствовал себя живым и, с каким-то благоговейным трепетом, молился, чтоб руки, держащие его все это время, не исчезли. А ручейки тем временем посветлели, в прозрачных каплях больше не было щепок и песка, только радужные блики, скользившие по белоснежным стенкам и мерцающие ярче самых дорогих камней.

Было большое пушистое полотенце, крепкие объятия и снова монотонные удары. Был серьезный, что-то бормочущий себе под нос, человек с большим черным чемоданом и длинными пальцами, которые перебегали по спине кота, мяли живот, нажимали на уголки мордочки, заставляя открыть пасть.

Казалось, эти пальцы были везде — втирали, мазали, что-то выстригали, больно кололи лапы острыми иглами и вертели кота во все стороны, будто он и не кот вовсе, а мохнатый, безвольный шарик.

Но кот терпел, сжимал поломанные, обточенные об жесткие кости зубы, морщил и без того сморщенный нос от резкого запаха лекарств и терпел. И готов был терпеть вечно, лишь бы наравне с этими пальцами чувствовать те самые, уверенные ладони и слышать стук сильного сердца, отдающийся в отверженной кошачьей душе лучшей музыкой.

И пусть музыка эта разбавлялась стонами, болью и хрипом, главное, что она была. Была там, где раньше пустила корни отступившая вдруг обреченность.

Еда была вкусной, наверное. Кот не чувствовал. Он, не разжёвывая, глотал мягкие, мелко нарезанные кусочки и утробно рычал. Или пытался рычать.

Слишком тихим был этот звук, слишком неуверенным. А комочки еды скользили по пищеводу, заполняли пустоту внутри и, казалось, рвали стенки пустого желудка, насильно заставляя его наполняться. И чем круглее становился впалый живот, тем быстрее уходили силы, и падающего у миски кота снова подхватили сильные руки, прижали к груди и куда-то понесли.

Но кот уже не видел. Кот спал. Впервые, за долгое время, кот уснул, потому что был сытым.

А в груди держащего на руках кота Человека билось сердце. Сильно, ровно, уверенно, делясь этой уверенностью со спящим, в рыжую полоску, котом. Большие ладони ласково скользили по мохнатому боку, аккуратно распутывали спутанные кончики когда-то гордо торчащих в разные стороны усов и, то и дело, пробегались по влажному розовому носу, пытаясь разгладить угрюмую морщинку, делающую нос кота похожим на какой-то странный, сморщенный треугольник.

*****
Утро было ярким. Солнечным, теплым, раскидавшим любопытные лучики по комнате, и запутавшимся в рыжих полосках кота. Оно пахло свежестью, кофе и почему-то надеждой.

Утро было за стеклом. За толстой, прозрачной броней, спрятавшей кота от чужого, враждебного мира.

Кот приоткрыл уцелевший глаз и огляделся: большая светлая комната, разбавленная яркими пятнами расставленных по углам цветочных горшков, пушистый ковер на полу, черный прямоугольник телевизора на стене и смешная синяя машинка у подножья дивана, на котором в ворохе теплых покрывал, словно неумелый птенец в гнезде, он и лежал.

Контраст с обычным, хмурым, серым, заваленным горами мусора утром кота был настолько сильным, что поникшие много месяцев назад усы несмело распушились и зажили отдельной жизнью, робко пробуя окружающий воздух на вкус.

За стенкой тихо кто-то говорил. Слов разобрать не получалось, но голос, тот самый голос, уговаривающий его потерпеть, обещающий, что все позади, вселяющий в него надежду, наравне с большим, уверенно бьющимся сердцем и теплыми ладонями, заставил кота собрать остатки мужества и, поморщившись от все еще ноющих ран, неловко спрыгнуть с импровизированной лежанки.

Кот шёл на голос. По пути был длинный коридор, еще один мягкий ковер и темный проем приоткрытой двери, куда измученный бродяга, подрагивая от неизвестности, все же сунул нос.

Комната была небольшой, и в голове кота будто всплыло название из прошлой жизни — уборная. Он с удивлением обнаружил большой лоток, до середины наполненный мягкими комками древесины. Использовав находку по назначению, отстраненно отметил, что мягкие, деревянные шарики совсем не ранят лапы, в отличие от жесткой, промерзшей земли.

Завершив свои дела, двинулся дальше и настороженно застыл в проеме арки — впереди, спиной к коту, стоял человек. Высокий, со спиной, больше похожей на монолитную стену, с сильными руками, перевитыми жгутами мышц, в широких спортивных штанах и забавных, полосатых тапочках.

Человек прижимал к уху телефон и тихо посмеивался над говорившим ему что-то собеседником. Там, во вчерашнем дне, кот боялся людей. Люди приносили в его жизнь лишь боль и равнодушие.

Но здесь, сейчас, опережая готовое сорваться в забег сердце, вперед вышла надежда. Кот отчаянно моргал глазом и, не удержавшись на дрожащих лапах, с сиплым «мря» сел. Человек обернулся. Серые, умные глаза встретились с единственным зеленным, и время замерло.

Кот бы не смог подобрать слов, чтоб описать поселившееся в груди в тот момент чувство. Оно будто росток, пробивая ледяную броню, робко рвалось откуда-то, из самой глубины кота, к свету. Тянулось к солнцу и, кажется, даже притупляло боль во все еще ноющих ранах, заставляло душу расправлять призрачные крылья и наполняло всего кота ярким, рыжим, апельсиновым счастьем.

Это чувство неожиданно придало сил умирающей в глубине кошачьего глаза тайне и, будто легкий, свежий ветерок, стёрло прошлые, давно прилипшие к душе кота шрамы. А человек …

А что человек? Он смотрел на рыжего полосатого кота, на порванное ухо, нервно подрагивающий хвост. Подмечал излишне выпирающие кости, совсем не блестящий мех, видел израненные, натруженные лапы и мысленно благодарил судьбу, что успел.

Не дал погаснуть той искре, которая, как маленький светлячок, пульсировала в зеленом, настороженно смотрящем на него кошачьем глазу. И пусть впереди их ждали кучи разных тюбиков с мазью, нелюбимые котом уколы, ранние побудки и долгие дни притирки, ведущие к доверию, человек знал — все не зря.

Пока искра в кошачьих глазах горит, кот будет жить, а он, человек, не даст искорке угаснуть.

*****
Кот был рыжим. Ну, или полосатым, в такую яркую апельсиновую полоску, казалось, что по нему все время бегут солнечные лучики. Вся мордочка кота была усеяна веснушками, такими маленькими, рыжими пятнышками, из которых торчали длинные кошачьи усы, внимательно изучающие окружающее пространство.

На единственном ухе кота была кисточка, такая же яркая и своевольная, как полоски на спине. Когда дул ветер, кисточка распушалась и превращалась в смешную, топорщащуюся метелку и кот фырчал.

У кота был большой, выразительный зеленый глаз. Глазище. Потому что в глазу утонуть нельзя, а вот в глазище кота еще как можно — в его глубине плескался мировой океан и тайна.

Кот лежал, свернувшись калачиком, в детской кроватке, подпирал теплым боком накрытый пеленкой животик розовощекого малыша и мурчал. Он рассказывал внимательно слушающему его ребенку тайну.

Ту самую тайну, которой когда-то не дал умереть большой и сильный человек, с монотонно стучащим сердцем. Рассказывал и с нежностью наблюдал, как в глазах его маленького слушателя разгорались яркие звездочки-искорки, мерцали, переливались и грозили со временем перерасти в две бездонные, полные тайн галактики.

Кота звали Апельсин. Иногда, шутливо — Пират и, очень часто, просто Кот. Рыжий, полосатый, апельсиновый, любимый Кот.

Он ни разу не спал в купленных для него лежанках, предпочитая свернуться клубком на хозяйских коленях, всегда по назначению использовал полюбившийся большой лоток с мягкими комками древесины и ходил хвостиком за домочадцами. Терся об ноги, тыкался лобастой головой в большие, ласковые ладони и не боялся.

Больше не боялся ничего, потому что в умных, наполненных смешинками и нежностью, глазах его настоящей семьи, в тех самых, в которые кот мог смотреть часами, тоже жила тайна.

Сокровенная, бережно хранимая и так сильно похожая на тайну самого кота. Она, как живительный ручеек, переливалась под ярким солнечным светом, будто легкий весенний ветерок трепала полосатый загривок и, словно родные руки любящей матери, придавала сил жить дальше.

Та самая тайна, благодаря которой, одноглазый солнечный кот выдержал все испытания, которую пронес сквозь все невзгоды и подарил недавно рожденному, но уже такому любимому карапузу. Имя этой тайны — доброта.