«Папа, я приехал, а Циля умерла!» — сказал мне «в ухо» младший сын, и по его голосу я понял, что он плачет. Будучи в свои восемнадцать лет типичным израильским недорослем, в последний раз он на моей памяти плакал лет в четырнадцать.

С тех пор «пробить» его было невозможно, скорее наоборот — меня не раз коробило от его то ли напускной, то ли непритворной бесчувственности и цинизма. Но сейчас он стоял где-то там, у бывшего нашего дома, в котором мы прожили больше двадцати лет, и плакал. Это было настолько явственно, что я почти увидел, как он стоит на улице и размазывает по лицу слезы.

С Цилей я познакомился летом 1994 года в тот самый день, когда перевозил вещи на только что купленную нами квартиру на четвертом этаже в старом «амидаровском» доме в квартале Кфар-Шалем, в самом сердце Южного Тель-Авива.
Вез меня Ариэль, наш уже бывший сосед, с которым мы успели крепко сдружиться за два года жизни на съемной квартире и с которым продолжаем дружить до сих пор.
— Слушай, — сказал Ариэль, — когда мы только въехали в район, где меня угораздило стать квартировладельцем. — Почему ты не посоветовался со мной, когда делал эту покупку?! И почему ты не сказал, что хочешь купить квартиру в джунглях?! Так куда ехать дальше?..
— Ладно, — сказал Ариэль еще метров через пятьсот. — Я могу понять, что ты решил купить квартиру в джунглях. Но зачем надо было покупать ее в самой чаще джунглей?!

Что именно он имел в виду, я понял, когда мы остановились, и я начал сгружать вещи. У дверей подъезда сидела на стуле непомерно толстая «марокканская» еврейка неопределенного возраста, лузгала семечки и наблюдала за мной с видом разъевшейся пантеры, которая усмотрела с ветки новую добычу.
— Ты новый жилец? — сказала она. — С тебя 50 шекелей на ремонт крыши. И не пытайся уехать, не заплатив, а то я вас, «русских», знаю!
— Это тебе вместо «добро пожаловать». Поздравляю с новыми соседями! — сказал за спиной Ариэль.

Эта толстуха и была Циля. Вдобавок ко всему выяснилось, что она живет прямо под нами, и я мгновенно понял, что Ариэль прав: ничего хорошего с такой соседкой нас на новом месте не ждет.
Худшие мои ожидания оправдались в первую же неделю после того, как мы окончательно переселились в новую квартиру.
То есть в новую, разумеется, только для нас, поскольку большой дом-курятник с выходящими во двор огромными, во всю стену раздвижными окнами-витринами, к нашему новоселью успел отпраздновать тридцатилетие.

В первую же нашу субботу Циля вышла к «витрине» и, задрав голову, начала орать, что наши дети топают по полу так, что у нее голова разламывается, и если они немедленно этого не прекратят, то мы все пожалеем, что вообще на свет родились. К Циле неожиданно присоединился необычайно зычный мужской голос, называвший нас «маньяками» и другими нехорошими словами.
Признаюсь, я от этого скандала несколько растерялся, но жена решила, что надо пойти объясниться, и, прихватив обеих наших дочек, старшей из которой тогда было шесть лет, а младшей год с небольшим, спустилась на этаж ниже.
Мы со старшим, десятилетним сыном стали ждать, чем закончится эта встреча на Эльбе.

Прошло полчаса. Затем час, потом другой, пошел третий, но жены с дочками все не было. Наконец, она все-таки появилась, держав в руках огромный поднос, на котором лежала груда аппетитно выглядящих пирожных.
— Это вам от Цили! — сказала жена.
— И что тебе сказала эта «марокканка»? — спросил я. — Угрожала вызвать полицию? Пусть вызывает!
— Да она не марокканка! — ответила жена. — Их семья приехала из Египта, и тридцать лет назад получила квартиру в этом доме. Спустя год умерла ее мать, потом отец, и ей пришлось в одиночку поднимать двух сестер и трех братьев. У всех давно свои семьи, но Циля замуж так и не вышла, живет с младшим братом Меиром, и теперь у нее постоянно торчит куча племянников. По-моему, она совсем неплохая баба…

С этого времени у нас с Цилей установились странные отношения.
Время от времени эта «неплохая баба» устраивала нам грандиозные скандалы, поскольку ей то и дело казалось, что это именно мы бросаем мусор из окна на улицу, что это мы то и дело перетаскиваем со скрежетом мебель из одной комнаты в другую и вообще занимаемся всякими непотребностями. Но каждый раз все это заканчивалось выпиванием чашки кофе, заменявшей Циле трубку мира, а к кофе она подавала пирожные и печенья собственной выпечки, и следует признать, что мало кто мог сравниться с ней в этом деле.

Между тем, дела у нас шли хуже некуда. Жена сидела без работы, у меня истек срок получения пособия по безработице, банк завернул выплаты по «машканте», и я понимал, что еще немного — и мне будет не на что купить хлеб и молоко… И тут нам за неуплату отключили воду и электричество!
Узнав об этом, Циля сообщила, что мы пока можем пользоваться ее ванной и туалетом, а затем села на телефон и стала звонить в «Хеврат хашмаль» и в мэрию.
— С кем я говорю, с Гитлером? — орала она в трубку. — А, ты узнал меня, негодяй! А как еще назвать тех, кто отключает в такую жару электричество у еврейской семьи, где трое маленьких детей?! Гитлеры вы и есть… Алло, это мэрия? Это я еще не кричу, я пока с тобой пока по-человечески разговариваю… Значит так, тут трое детей, маньяк! И если вы не включите им через час воду, я приеду сама в вашу контору, и вот тогда ты узнаешь, как я умею орать. А, и ты меня узнал, негодяй! Да, это Циля Мизрахи из Кфар-Шалема… Так мне приезжать или ты все понял?..
Вечером она сообщила нам, что мы можем покупать в ближайшем суперемаркете в долг — под ее гарантию.

А затем наступила осень. Старшая дочь пошла в первый класс, младшая — в ясли, а мы с женой, наконец, нашли работу. Школа, где училась дочь, находилась неподалеку, но встал вопрос, кто может последить за старшей, пока мы вернемся с работы?
— В чем дело?! — сказала Циля. — Пусть после школы заходит ко мне и сидит, сколько вздумается!
С тех наша старшая стала часами пропадать в квартире у Цили. Здесь она лузгала семечки, общалась с другими ее племянниками, смотрела вместе с Цилей по телеку египетские фильмы и угощалась кофе с пирожными. Затем настал день, когда наша уже семилетняя дочь брезгливо отодвинула от себя чашку с «шоко» и потребовала налить ей «нормальный кофе». Так мы поняли, что Циля превратила ее в маленькую кофеманку.

Но жизнь текла день за днем. Время от времени Меир и Циля продолжали нами возмущаться так, что это было слышно всему району, но при этом Меир зорко следил из окна, чтобы местная шпана не смела обижать нашего старшего сына, а вслед за старшей дочерью в Цилину квартиру «переселилась» и младшая, которую старшая стала забирать из детского сада.
Признаюсь, время от времени заглядывал к Циле и я, и тогда впервые обратил внимание на то, что она еще совсем не старая — было ей лет пятьдесят не больше, и, несмотря на свою полноту, была по-своему красива. А в юности, наверное, и вообще была красавица.
— Циля, почему ты не вышла замуж? — как-то напрямую спросил я. — Что, не было достойных предложений?!
— Было, да еще сколько! — ответила она. — Если честно, мне и по сей день делают предложения. Ходило тут несколько вдовцов и разведенных… Но тогда на мне были братья и сестры, а сейчас, сам видишь, племянники. Да мне это уже ни к чему.

Племянников у нее было не меньше полутора десятка, и о каждом она знала буквально все. Каждый, как и наши дети, торчал в ее квартире часами, для каждого из них она была куда ближе родителей. А племянники, в свою очередь, сбрасывали на нее уже своих детей, зная, что лучше Цили за ними никто не присмотрит.
Кстати, дверь в ее квартиру никогда не запиралась: достаточно было постучать, и в ответ слышалось раскатистое «патуах» — «открыто», которое Циля произносила, никогда не приподнимая свои телеса с дивана.

В 2000-м году Циля решила в первый и последний раз в жизни поехать за границу — в Египет, сделать то, что у израильтян называется «тиюль шорашим» — экскурсию по местам детства.
Вернулась она куда раньше, чем мы ее ожидали. Как выяснилось, в Каире Циля забрела в какой-то магазин, где покупатели дружно обсуждали какую-то статью в газете и на чем свет крыли евреев — то ли они не знали, что Циля понимает арабский, то ли вообще приняли ее за «свою».
И тогда Циля своим зычным голосом стала объяснять присутствующим, какое они все дерьмо, сколь многим они обязаны евреям, и вообще, что мы их уже не раз били в войнах, и если будет надо, побьем и еще раз…
Спасать Цилю из рук разъяренной толпы приехала полиция, и она же доставила ее на границу и передала в руки наших пограничников — «во избежание последующих провокаций».

На границе Цилю встретили как национальную героиню: каждый просил с ним сфотографироваться, а затем ее довезли до Эйлата на армейском джипе.
Вскоре после этих событий родился наш младший сын, на которого еще в детском саду навесили клеймо «проблемного ребенка».
Да он и в самом деле был таким почти для всех. Для всех, кроме Цили, у которой к тому времени уже появился целый букет болезней — диабет, сердечная недостаточность, печеночные боли и много чего другого, что не мешало ей продолжать окучивать непрестанно пополняющийся табун внучатых племянников.
Наши девочки, уже достаточно взрослые, по привычке время от времени забегали к Циле поболтать, но младший вообще, похоже, стал ее любимцем. Она выслушивала его жалобы на учителей, одноклассников и всех на свете, разрешала ему на весь дом горланить песни в стиле «мизрахи» и предрекала, что его ждет будущее великого певца и артиста — нового Эяля Голана или Моше Переца.
Здесь он чувствовал себя не «проблемным», а любимым; здесь ему, что бы он ни сделал и в какую бы новую неприятность ни влип, искренне сочувствовали, а не «пилили», и потому нигде ему не было так хорошо, как у Цили.

Из-за неимоверной полноты и прочих проблем со здоровьем Циле становилось все труднее спускаться со своего третьего этажа, все покупки она заказывала на дом, а чтобы, хотя бы время от времени выходить на улицу, завела двух пекинесов, которых назвали Том и Джерри.
Впрочем, сын считал этих собак своими; ежедневно их выгуливал, так что в итоге Циля все равно целыми днями сидела дома, или, в крайнем случае, спускалась со своего третьего этажа только к дверям подъезда.
Затем они вместе возвращались в ее квартиру, включали телевизор, лузгали семечки, а весь дом тем временем неумолимо пропитывал запах очередного цилиного кулинарного шедевра. Ну, а Меир теперь следил из окна за тем, чтобы никто в районе не трогал нашего «мизинчика».
Впрочем, это было излишне — «мизинчик», в отличие от старшего сына, вырос плотью от плоти своего района, чувствовал себя в нем, как рыба в воде, и явно подражал Меиру во всем — в походке, манере разговора и даже в одежде.
«Ты бы хоть занялся его воспитанием, а то, похоже, он и вырастет таким же, как Меир!» — сетовала жена, не понимая, что сделать уже ничего нельзя — Меир, работавший в мэрии на уборке мусора, для него был куда большим авторитетом в жизни, чем я.

Если вы думаете, что столь близкие отношения с нашими детьми мешали Циле и Меиру время от времени обвинять нас во всех тяжких грехах и орать, то вы ошибаетесь.
Циля упорно отказывалась понять, что в нашем полукартонном доме слышно не только все, что делается в квартире, расположенной прямо над ее головой, но и во всех остальных квартирах, а потому высказывала претензии по поводу шума даже в те дни, когда мы всей семьей были за границей.
Но мы уже так привыкли к ее крику, что каждую перебранку между моей женой и Цилей воспринимали как своеобразный театр, некую игру, без которой жизнь была бы куда менее интересной. Впрочем, периодически от нее доставалось и другим жильцам нашего дома, но почему-то когда у кого-то возникала какая-то проблема, все они первым делом шли ею делиться именно к ней — к Циле. И выходили от нее успокоившимися и чуть ли не просветленными, хотя ничего особенного она, насколько я знаю, им не говорила — просто слушала и потчевала своими печеньями.

Потом Циля в первый раз попала в больницу, и во всем доме вдруг стало непривычно тихо.
Узнав о случившемся, дети помчались ее навещать, и застали Цилю в палате, где сидела толпа племянников и их детей, завалив стол категорически запрещенными Циле фруктами и сладостями и, видимо, окончательно достав как медперсонал, так и ее соседок по палате.
Во всяком случае, в палату явился сам главврач отделения и жалостливо просил семейство Мизрахи распределить визиты так, чтобы в палате одновременно было не больше двух гостей…

Несколько лет назад мы покинули ставшие такими родными «джунгли» и переехали в новую квартиру. Но дети, особенно младший, продолжали время от времени навещать друзей детства, а также, само собой, «нашу Цилю».
Каждый такой визит становился событием — разумеется, стол тут же уставлялся печеньем, пирогами и пирожными, затем варился кофе с кардамоном, и Циля требовала от гостя подробного отчета, о том, кто женился, кто с кем встречается, кто у кого родился…
Последний год оказался для младшего сына крайне напряженным — он оканчивал школу, и потому сумел выбраться к Циле только недавно.

«Папа, я приехал, а Циля умерла! Еще три месяца назад…» — только и сказал он в мобильник, но по его голосу я понял, что он глотает слезы.
Утешать его я не стал. Мне и самому не помешал бы носовой платок…
Вернувшись домой, сын заперся в своей комнате, и не выходил до утра. Время от времени до меня доносились его всхлипы, но я не думал вмешиваться. Пришел его час осознать всю скоротечность жизни…
* * *
За годы жизни в Израиле автору этих строк не раз доводилось выслушивать жалобы «дважды соотечественников» на своих «марокканских» соседей, на то и дело возникающие с ними конфликты и дрязги.
При этом «марокканцами» наша русскоязычная публика обычно называет скопом всех сефардских евреев, не желая порой даже выяснить, кто они такие на самом деле и, тем более, попытаться их понять. Требуя от соседей понимания и терпимости, они нередко сами проявляют нетерпимость, неуважение, а порой и ненависть к незнакомой культуре, и именно отсюда многие их проблемы. Думаю, они сами не понимают, сколько теряют от такого подхода, лишая себя по-настоящему добрых друзей и общения с очень теплыми, участливыми людьми. Во всяком случае, у них в жизни точно никогда не будет Цили.

Впрочем, Циля умерла. И такой, какой была наша Циля, не будет уже никогда.