Эпилог
«Здравствуй, дорогая и любимая моя мамочка! Здравствуй, папа!
Сегодня ровно десять лет, как мы уехали сюда, в Израиль, и мне опять захотелось написать вам, мои дорогие, письмо, как я делаю это последние пять лет.
Я хочу поделиться с вами нашими радостями и горестями, нашими проблемами и, главное, нашим счастьем. И я уверена в том, что где бы вы сейчас ни были, вы обязательно порадуетесь за нас. Мне просто захотелось сделать такой небольшой отчёт для вас, чтобы вы были за нас спокойны.
Слава Богу, жизнь наша наладилась. Переезд из страну в страну — это не только повидло: каждому репатрианту приходится съесть своё ведро дерьма. Да что я вам буду рассказывать, когда вы и сами всё знаете… Но сейчас, слава Богу, всё уже хорошо. Три года назад Боря защитил диплом, причём защищал он его вместе с Серёжкой. Труднее всего в Израиле, почему-то, защитить диплом врача. Но с другой стороны это и понятно: язык нужно знать в совершенстве, термины. Иначе как врачам работать с другими врачами, а ведь в их руках человеческая жизнь! Но мой Боря очень умный. И язык ему легче дался, чем мне. Так что в семье сейчас два врача, слава Богу. Правда Серёжа здесь поступил и здесь же закончил учёбу, так что ему повезло больше всех. А вот Боря шесть лет проработал медбратом, представляете? Это с его-то золотыми руками и опытом на руководящей должности! Но что меня поразило: он настолько просто к этому отнёсся, что я как-то сразу успокоилась, а то очень мне за него обидно было. Но здесь даже кандидаты с доцентами улицы мели поначалу. Чего уж там про хирургов говорить.
У нас радость, мои дорогие: Серёжа скоро женится. Девочка чудесная, зовут Маша. Она наша, еврейская Маша, приехала из Прибалтики, из Литвы. Красавица редкая! Мамочка, она бы тебе очень понравилась. Я помню, что ты всегда хотела, чтобы Серёжка женился на еврейской девочке. Только знаешь, мама, он у нас стал верующим. Маша его в религиозном кибуце жила. Родители не приехали сюда, так что она нам как дочка.
А мы с Борей не против того, что они такие: сами в Синагогу ходим, шаббат празднуем. Я и не думала, что когда-нибудь буду знать, что такое шаббат, а вот видишь, как всё сложилось…
Я помню, как вы с папой не хотели переезжать: погода вам не та, море горячее… А потом, когда приехали, вам очень понравилось у нас в Израиле.
Наш Лёвушка уже совсем большой мальчик: ему скоро девять лет. Умный мальчик! Его в школе хвалят. Умный он в папу, а красивый в тебя, мамочка. И знаешь, у него так ярко проступили азиатские черты лица, что когда я его родила, в больнице спросили: кто его отец? Боря очень обиделся, но он ведь знал, что с дедом по материнской линии у меня не всё в порядке! Это я шучу, мамочка… Мы с Борей — довольно пожилые родители и обожаем наших детей. И знаешь, Серёжка Борю отцом зовёт. Говорит, что ему так проще. „Дядя Боря“ здесь как-то не принято.
Вчера встречались с Дани и Рут… Мы так и дружим. Их дочка, Авива, такая чудесная! Она на год старше Лёвушки, но Лёвка сказал, что женится только на ней. Да, у нас горе: полгода назад умерла Изабелла. Мамочка, я также оплакивала её, как и за тебя. Она очень много для меня сделала. Изабелла Борисовна была мне очень близким человеком. И звала меня до самого конца „девочка моя“. Умирала в сознании, и, как нам показалось, даже радовалась. „Я скоро Давида моего увижу… Это такое счастье, я тебе скажу, девочка моя! Он ждёт меня, я знаю…“ — сказала она, закрыв глаза. Дани ей „мама, мама…“, а она улыбнулась ему в последний раз и всё… Наверное, это счастье: умереть с именем любимого на устах. Как Изабелла и папа…
Прости, что тебе придётся так долго читать моё письмо: тебе там, наверное, есть чем заняться. Просто давно не писала тебе, вот всё и накопилось. Знаешь, я все письма, которые пишу тебе изредка, храню. Прямо в конвертах. В шкафу. Не могу выбросить их. Иногда просто делаю вид, что собираюсь отправить по почте, хотя понятно, что туда, где вы сейчас с папой, письма не доходят. Но я чувствую, что каким-то образом вы их всё-равно получаете. Сажусь, беру лист бумаги, ручку и пишу, пишу. И плачу, потому что мне очень вас не хватает.
Мамочка, я очень счастливая женщина, если тебя это немного успокоит. И до сих пор не понимаю, что мой Боря во мне нашёл? Наверное, я просто умерла бы без него. Он лучший муж, какого можно было бы найти. Он — моя половинка. Он — моё дыхание, моя любовь, моя жизнь. Если бы меня спросили, готова ли я была бы отдать за него жизнь, я бы не раздумывая сказала: да. Это совсем не пафос, и я вовсе не хвастаюсь. Я так чувствую.
А помнишь, как ты плакала на нашей свадьбе? Да и свадьбы-то толком не было: расписались, Дани с Рут были свидетелями. Она на последнем месяце была, а прилетели, всё же. Потом посидели в кафе: вот и всё торжество. Я тебя спросила: мамочка, почему ты плачешь? А ты ответила: „Доченька, ты, наконец-то стала счастливой!“
Я сказала тогда: „Мамочка, милая, я и была счастливой! У меня был Серёжка и вы с папой!“
А ты ответила: „Женщина, моя родная, бывает счастлива только в двух случаях…“
Я спросила: „В каких же, мамочка?“
А ты ответила: „Когда один человек тебе скажет „любимая“, а второй скажет „мама“… Храни это, моя девочка! Береги всю жизнь…“
Я тогда спросила тебя: „А как же вы с папой?“
А ты сказала: „Мы, родители, должны уйти раньше, но наше родительское счастье — видеть, как счастливы те, кто говорит тебе „мама“…“
Недавно встретила Лёву Флейшмана. Помнишь? Постаревший, лысый, но такой чудной! После той шоколадной Рахили у него уже было штук пять других Рахилей, но он не унывает, представляешь? Сказал: „Я об одном жалею в этой жизни, что тебя потерял…“
А я ему сказала: „Лёва, я не сделала бы тебя счастливой, поверь! Тебе нужна была свобода, а мне — несвобода“. Но знаешь, мамочка, я ему страшно благодарна. Не за эти наши изумруды, нет, хотя я думаю, что ни одна бижутерия в мире не стоит так дорого, как эта. Он дал мне понять, что быть еврейкой не так уж и страшно. Он заставил меня поверить в то, что и я могу быть любимой! Он подарил мне веру в будущее, а это дорогого стоит…
Что тебе ещё рассказать? Мне очень грустно без тебя, мама. Ты ушла так внезапно, что я даже не успела сказать тебе „прощай“. Ты просто уснула, родная. Папа очень тяжело пережил твою смерть. Он потихоньку сходил с ума, везде тебя искал, но пить не стал, представляешь… А потом у него начался „Альцгеймер“. Это очень страшный еврей, чтоб ты знала! Папа смотрел на меня и совсем не узнавал. Он называл меня Беллочкой, а Лёвушку — Серёжкой. И когда приходил Серёжка, он мне говорил: смотри, Беллочка, к нам врач идёт, а я не вызывал. Может, это к тебе?» Я не разубеждала его, мамочка. Умер на моих руках, в больнице, и всё время просил у тебя прощения. Как же мудро ты поступила тогда, когда не прогнала его! Почему я не поняла этого сразу? Он очень тебя любил, мама…
Недавно звонил Петька. Живёт в нашей квартире и тоже нашёл какую-то Любу. Но сказал, что любит только меня. И я подумала: что с этими мужиками не так? Когда я так нуждалась в любви — они искали её на стороне… А потом вдруг, через много лет, прозрели: я-то, как оказывается, была совсем ничего! Но как же я благодарна судьбе за то, что они все от меня отказались! Потому что я нашла свою половинку. И мне страшно подумать о том, сколько людей ищут, а найти не могут!
Вот, пожалуй, и всё… Нужно идти спать — завтра Йом Ришон, воскресенье, первый день рабочей недели. Утром Боря отвезёт Лёвушку в школу, а потом мы поедем с ним на работу. И побегут дни за днями, недели за неделями… А знаешь, мама, я у тебя, оказывается, ревнивая… Вижу, как женщины смотрят на моего Борю, убить готова… Хорошо, что он уролог, а не гинеколог!
Ой, чуть не забыла. Вчера Лёвушка рассказал одну притчу — им в школе рассказывала учительница. Он рассказывал, а я почему-то плакала… Расскажу тебе и пойду спать. Только ты там не плачь, ладно? Ну, слушай…
«Как-то раз, на седьмой день от сотворения мира, Бог задумался над тем, что бы ему такое ещё сделать. Он всё уже, казалось бы, сделал: Землю, солнце и луну, день и ночь, растений напридумывал разных, животных… А вот чего-то ему, всё же, не хватило. И взял Он глину, и слепил Он Человека. И видит, что Человек-то получился совершенным и прекрасным, а в руке у него, почему-то, кусочек глины остался. Бог попытался его как-то пристроить — ну никак этот кусочек не пристраивался. И тогда Бог вдохнул в Человека жизнь и спросил его:
„Скажи, человек, чего тебе ещё слепить? У меня тут кусочек глины остался…“
А Человек и говорит Богу:
„Слепи мне счастье, Господь!“
Посмотрел Господь на своё творение и, ничего не сказав, вложил этот кусочек глины в руку Человека…»
Спи спокойно, мамочка! Папу обними за меня. А буду писать тебе письма… Всегда… Твоя дочь Клавка".