Это было давно, в старой питерской больнице с высокими потолками и облезлыми стенами…
Самый тусклый месяц, ноябрь, едва пробирался даже в беспощадно голые, без самых простых занавесок, окна…
Снег долго капризничал, и то закрывал собой неприглядные грязные лужи, то внезапно передумав, таял до лучших времён…

Было холодно, сыро, промозгло…

Я пришла к своему пациенту, Марку Евгеньевичу, который лежал там после инфаркта в узкой, как кишка, палате…
Всегда молчаливый, благородный, сдержанный в эмоциях… не изменился он и в недуге…
Улыбнулся мне прекрасной улыбкой и предложил сесть не на колченогий стул, а на уголок тоже не очень крепкой койки с торчащим колом застиранным больничным пододеяльником…

Едва мы начали говорить, как распахнулись двери и в палату громко вошли две юные девушки, на вид старшеклассницы…
В руках у одной был зажат простенький вафельный тортик, другая держала впереди себя чахлую бордовую хризантему…

— Мы — волонтёры! — таким оглушительным хором произнесли девчонки, что мы ощутимо подпрыгнули на панцирной сетке, — мы пришли Вас порадовать…

Меня забрал смех, но я сдерживалась изо всех сил…
Марк Евгеньевич тоже…

Та, что повыше, с тортиком, шагнула вперёд и бодро начала доставлять свою тщательно заученную радость:

— Я как-то отдыхала в объятиях нахала…
В объятиях нахала!
Он мне словами голову кружил.
Балдела я от счастья,
Душа рвалась на части…

На большее меня не хватило, слишком уж комично звучала и без того комичная Рубальская в исполнении девчушки, у которой, я надеюсь, такой отдых пока не случался…

Марк Евгеньевич вдавился в подушку своей седой профессорской головой, и тихо попросил:

— Пожалуйста, не надо…

Девчушки положили тортик на тумбочку и бодро пошагали дальше…

А я услышала:

— Вот ведь странное дело… так хочется стихов, а вот ЭТОГО — нет… Вам ничего на память не приходит, Лиля…

И мне пришло…

Стихотворение, над щемящей нотой и мудростью которого я когда-то заплакала посреди вокзала, на котором прочла его на странице моей преподавательницы…

Это был Юрий Левитанский… Предзимье…

Я весть о себе не подам,
и ты мне навстречу не выйдешь.
Но дело идет к холодам,
и ты это скоро увидишь.

Былое забвенью предам,
как павших земле предавали.
Но дело идет к холодам,
и это поправишь едва ли.

Уйти к Патриаршим прудам,
по желтым аллеям шататься.
Но дело идет к холодам,
и с этим нельзя не считаться.

Я верю грядущим годам,
где все незнакомо и ново.
Но дело идет к холодам,
и нет варианта иного.

А впрочем, ты так молода,
что даже в пальтишке без меха
все эти мои холода
никак для тебя не помеха.

Ты так молода, молода,
а рядом такие соблазны,
что эти мои холода
нисколько тебе не опасны.

Простимся до Судного дня.
Все птицы мои улетели.
Но ты еще вспомнишь меня
однажды во время метели.

В морозной январской тиши,
припомнив ушедшие годы,
ты варежкой мне помаши
из вашей холодной погоды.

Я читала очень тихо и почти без выражения… оно здесь было ни к чему… там, где настоящее, очень многое становится бессмысленным, потому что и так всё ясно…

Очнулась под слёзы…

Горькие, безнадёжные, глухие…

Плакал мужчина… плакал, и не стыдился своих слёз…

— Она читала мне их… Машенька…мужские стихи, но она читала их от своего лица, потому что всю нашу жизнь стыдилась, что была старше меня на девять лет… всё считала, что занимает чужое место… что не имеет права быть со мной, не родив мне… а я, знаете, никогда в жизни больше не был так счастлив, как был счастлив с ней…

Я знала его жену, Марию Петровну, маленькую яркую женщину с тонким юмором и никогда не тускнеющими глазами… она ушла за четыре года до этого…

Мы плакали вдвоём…

Мы плакали хорошими слезами, которые нужны нам для того, чтобы говорить сквозь коридоры времени с навсегда любимыми, бесценными нашими людьми, и верить, что расставания НАВСЕГДА не существует…

Сейчас они вместе…

Я верю в это…

И верю, что любовь не меняет нас, а возвращает самим себе…

Живите даже в предзимье, дорогие мои… и любите всегда…