Лопатина была женщина в некоторых отношениях замечательная, но очень пристрастная. Воспроизвожу однако в полной точности то, что еще рассказывала она мне о нем, о его родных и близких и о той московской среде, к которой он принадлежал и в которой она выросла.
«…
В нашем кругу постоянно говорили не только о Толстом, но и о всей Толстовской семье. Например, первый выезд Тани Толстой, ее первый бал (кажется, у князей Щербатовых) был предметом разговора даже у нас, у моих братьев со мной, хотя я еще ее не знала. Рассказывали бывшие на этом балу о ее простом белом платье, восхитительной улыбке, своеобразных, немного резких манерах, не скрывавших милой застенчивости… Помнится, это был ее единственный бал. Скоро Лев Николаевич запретил ей выезды на балы. И когда потом был как-то бал у Беклемишевых, она забралась к ним в самом начале, в про стом платье, --- только посмотреть. Комнаты, еще холодные, ярко освещенные и полные запаха цветов, постепенно наполнялись огромным количеством московских барышень в воздушных платьях, в нарядных прическах и цветах, с меховыми накидками на обнаженных плечах… Таня с любопытством разглядывала всех:
-- Какие вы все смешные! -- наконец сказала она совсем по-толстовски. -- Голые и в цветах!
Я познакомилась с нею тоже у Олсуфьевых -- мы вместе отъезжали на масляничной тройке от их особняка в Мертвом переулке, ехали в Покровское-Глебово, где в оранжерее был приготовлен чай и музыка для танцев. Опять неожиданно, в бекеше, с палкой, появился Лев Николаеивич, с своими пронзительно жесткими глазами под нависшими бровями, -- проводит ехавших, посмотреть, с кем села Таня и как она ведет себя. И это всех очень тронуло, -- „точно совсем обыкновенный человек“.
…
Я была дружна с Верочкой Толстой, дочерью графа Сергея Николаевича. С ней, кажется, и пришла в первый раз в Хамовники, в московский дом Толстых.
Дом Толстых был столь интересен, что бывать там было очень соблазнительно. Но то тяжелое, что было там, не искупалось для меня в то время этим интересом. Все или почти все Толстые были талантливы, своеобразны, остроумны. Но они ни на одну минуту не забывали, что они Толстые. Я никогда не слыхала, чтобы молодые Толстые восхищались какими-нибудь литературными произведениями, кроме толстовских. Все и всех они осуждали, говорили, что Тургенева и Гоголя впоследствии никто и читать не будет: велик только Толстой. А меж тем, когда стали вспоминать „Севастопольские разсказы“, Таня вдруг сказала: „Я, правду сказать, их не читала…“
…
Софья Андреевна тоже говорила просто, живо и как бы искренно такие вещи, которых ни от кого другого услышать было нельзя. Говорили как-то о браке. Она сказала: „Брак, конечно, грех и падение, искупление его только дети“. Однажды распрашивала она меня об одной нашей общей знакомой. Я восхищалась ею. Софья Андреевна вдруг сказала: „Ну, да, да, я так и знала: восхитительная женщина! А меня вот прославили дурой по всей России. А кто ведет весь дом? Кто всех детей на ноги поставил?“ Она не скрывала, что пишет роман, что-то вроде опровержения на „Крейцерову сонату“. Таня, однако, без всякой почтительности заявила при ней: „Покуда мы живы, все, что пишет мама, напечатано не будет“.
Один раз, когда два меньших Толстых ехали на перезкзаменовку, Лев Николаевич вышел к ним и сказал: „Пожалуйста, знайте, что вы мне доставите самое большое удовольствие, если оба провалитесь“. Они не преминули доставить ему это удовольствие. А Софья Андреевна с раздражением говорила: „Господи, посмотришь, у самых обыкновенных людей дети и талантливы, и умны, и учатся. А мой-то гений каких народил!“…»
Иван Бунин «Освобождение Толстого»