Жила на хуторе, недалеко от почтовой станции, семья по фамилии Мезенцевы.

Не маленькое семейство, одиннадцать человек: дед, бабка, сын их с женой, да детки, внуки тех стариков, а сына с его женой — детки: трое девчат и четверо мальчишек.

Дети все уже большие, одной только Тасе всего три года, последышек, родителям на радость.

Пасеку держали самую богатую в округе.

Зимой в дальний лес ездили шишку бить, стреляли зверя.

Семья зажиточная, двор большой и скотины много: кони, коровы, овечки, козы, свиньи, гуси да куры, конечно.

Пошли как-то, в конце февраля, Глеб Мезенцев со старшим сыном Митрохой в лес дичь пострелять. Охота была удачной, штук по восемь длинноухих домой несли, устали, на лыжах по лесу набегались. Как, вдруг, показалось им, что кто-то в лесу плачет.

Глянули, а там маленький медвежонок в снегу лежит и просто, как дитя малое, плачет едва слышно, даже слёзы катятся. И следов-то вокруг нет никаких, с прошлого вечера снег не шёл, значит, он тут со вчерашнего дня сидит.

Кроха совсем, глаза недавно открылись, шерсть ещё не густая, как только не замёрз бедолага, хорошо февраль не морозный выдался. Что случилось, почему малыш один оказался и где его мамаша — не ясно, но только решено было взять детёныша с собой, не бросать же — погибнет.

Засунул его Глеб за пазуху, а малыш и не сопротивлялся, замёрз видать сильно, даже уснул под тёплым полушубком, пока до хутора шли. Дома отпоили молоком с мёдом, чтобы не простыл. Так медвежий детёнок и остался жить у Мезенцевых.

Сначала всем в диво было, а потом привыкли, да и медвежонок привык. Жену Глеба, Глашу, за мать почитал, кормила — то его она.
А какой смышлёный — в полгода научился сам двери открывать, чтобы на улицу по естественной нужде выйти (до того просился, чтобы выпустили) и обратно заходил, даже двери прикрывал, чтобы не дуло.

Вреда особого не делал, а если что и случалось по мелочам, так дети тоже шкодят, потому поругают немного мишку за провинность, да и всё. Рос очень быстро, в год здоровый медведь уже был.

Зимой в основном ел да спал, а по весне стал за огороды уходить, траву молодую щипать, как коза. А потом и дальше, до почтовой станции доходил, танцевал там (Таиска, младшенькая из Мезенцевых, научила) за конфеты.

Как-то пришёл выпивши, налили ему на станции в шутку, а медведю видать понравилось.
Всё чаще стал он выпрашивать выпивку и являться домой нетрезвым. Бывало, идёт, еле ноги волочит, потом заберётся по привычке своей, с того времени, когда совсем крохой был, под кровать и спит сутки напролёт.

Медведь — то здоровый вымахал, целиком не влезает, так и спит, голова там, под кроватью, а спина и попа мохнатая снаружи торчат.
Храп стоит — окна дребезжат, а уж перегарищем несёт, хоть двери совсем не закрывай.

Опасно стало его дома держать, трезвый зверь и то мало ли, что случиться может, а тут пьяный в стельку.
В лес он теперь жить тоже не уйдёт, к людям привычный, да и страсть к пьянству не слабая — не может уже без бутылочки, злой делается, дикий, зубы скалит.
Пристрелить рука не подымается, всё же с малого вырос.

Так — то оно так, только стала Глаша мужу говорить:

— Дети дома, а он, зверюга, шары зальёт и не соображает ничего, а как накинется на кого, что тогда делать? Или скотину порвёт. На днях от ульев едва погнала, ведь вдоволь, тварь такой, жрёт, а тут просто шкодить его тянуть стало. Зимой я в доме эту пьяную морду не вытерплю.

— Да знаю, Глаш, знаю. Сам, что делать, ума не приложу. Придумаю что-нибудь на днях, обещаю.

На другой день как раз ярмарка была, повёз Глеб мёд в город на продажу, там и рассказал о своей проблеме с медведем мужику, который по соседству торговал. А к концу торговли подошёл к Глебу цыган (какая же ярмарка без цыган).

— Мужик, говорят, у тебя медведь ручной есть?

— Есть, а тебе — то, что за печаль?

— Продай! Я тебе хорошо заплачу. У нас завсегда в таборе медведь был. А тут в прошлом годе наш Яшка состарился и помер. Осиротели мы. Продай.

— Продать не могу. Давай меняться. Вон те лошади у кибитки ваши?

— Наши, — нахмурился цыган.

— Да не хмурься ты, лошадь не попрошу, а вот на жеребёнка, того рыженького со звёздочкой во лбу, поменял бы.

— Так бы давно, яхонтовый, — обрадовался и расплылся в широкой золотозубой улыбке цыган. Забирай, поехали за медведем. У нас от Яшки клетка, в которой он кочевал, осталась в сохранности.

— Клетка?- заволновался Глеб.

— Ай, не беспокойся, он там спал только, а так по табору вольно ходил. Любили его все. Хороший он был, вот только выпивать любил.

— Так и наш пьющий!

Они на пару с цыганом рассмеялись и ударили по рукам.

До дому Мезенцевых тот цыган с женой поехали на своей телеге, на всякий случай, взяли с собой клетку. Видать, золотозубый в таборе главный был, потому что его все цыгане на ярмарке слушались. Жеребёнок лежал в телеге у Глеба, спутанный по ногам, между пустыми бочонками из — под мёда.

Когда цыганка увидела медведя, запричитала что-то на своём языке, со слезами на глазах, подбежала к нему, обнимать стала. У её мужа рот от удивления сам по себе открылся.

— Мужик, это же Яша наш, только молодой, красивый какой. Смотри и Зару он узнал.

— Увози, не трави душу, — махнул рукой Глеб.

— Конечно, понимаю, не слепой, вижу, любили вы его, вон холёный какой! Спасибо тебе, радость ты нашему табору вернул. Пусть и тебя впереди только счастье ждёт.

А медведь, не сопротивляясь, за цыганской женой в клетку сам пошёл, не оглянулся даже. Так они и уехали. Не зря говорят, что цыгане любую живность со двора увести могут, видать и впрямь, потаённое слово знают.