Собака Даша у нас страдает.
В будке, на цепи, на проволоке.
Молодая, длинноногая, ласковая, но печальная.
Ночами воет. Будит. Беспокоит.
Встал я утром. Пришел. Я утром пришел. Я к ней.
— Ты чего? — спросил я Дашу. — Воешь по ночам, — спросил я
Дашу. — Я же молчу, хотя верчусь, храплю, страдаю. А ты воешь,
Даша, — воешь. Ты чего?
— Душа болит.
— Вот не знал, что у собак душа.
— Но мы же воем.
— А мы хохочем.
— Я думала, что это лай?
— Нет, хохот. Это когда… Когда… Когда… Мы слышим не то, что
видим. Мы начинаем хохотать. А вам кажется, что лаем. Но по-
смотри, я тебе и будку, и загончик, и еду.
— Нет, — сказала Даша. — Материально ничего. Но эти ночи…
Ты когда-нибудь однажды ночью на цепи сидел?
— Боюсь, что да!
— В мои то годы?
— Боюсь, что нет!
— Что же ты всего боишься, хозяин?
— Я каламбурю, пес.
— А я и туда не могу. И здесь не могу. Вот что ты сделал со мной.
Мой хозяин.
— Снять ошейник?
— А я уже сбегала. Музыка там. Кафе. Таких, как я, ханыг
голодных…
— А я и не знал.
— А я вернулась… Я и сейчас из ошейника выдергиваюсь, смот-
ри… А вот так одеваю…
— Значит, и сбегать не хочешь.
— Нет… Валяюсь и вою. Как луна по краю облака ударит сереб-
ром. Я не могу. Я не могу… Я не могуууу…
— Ты выть мне перестань.
— А теперь прикинь — мне сколько? Около года уже.
— Это что, много?
— Да уже немало. Ты о детях что-нибудь слышал?
— Ха!
— Нас было шестеро. Нам было хорошо.
— Ну, вам и поесть было нечего.
— Зато все свои. Вот у тебя еды много, а свои есть?
— Ха…
— И меня ты вырвал, посадил на цепь. Налил миску и по-
прекаешь.
— Хочешь назад?
— Нет. И туда не хочу, и обратно. Конечно, здесь супы, уколы,
прививки…
— Ты всем мешаешь.
— Ну выгони.
— Ты успокойся.
— Я спокойна.
— Завтра поведем знакомиться. Есть тут один. Полюбишь.
— Лучше его сюда?
— Нет… Он слишком дорогой. Так что сиди. Молчи. Нет. Нет…
Молчи… Молчи…
Я вышел к сторожу и приказал потуже затянуть ошейник
и от луны доской отгородить.