Из Министерства образования в школьную библиотеку поступил приказ на сокращение классиков мировой литературы в количестве двух. А так как в стране была построена демократия, то Классикам самим предложили выбрать нужные кандидатуры. Собрались тогда гении пера в библиотеке и стали думать, кого можно первыми выгнать из школьной программы.
— Пушкина, — предложил Гоголь. — Лицо у него какое-то не русское.
— Сами вы, Николай Васильевич, малоросс. Только что языком не владеете, — обиделся Александр Сергеевич.
— Это я-то не владею! А кто «Чуден Днепр при тихой погоде» сочинил?
— Днепр теперь не наш, — заметил Иван Сергеевич Тургенев. — А меня вот никогда не выгонят. Я про русский язык специально на этот случай написал. И процитировал самого себя: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык»!
— Да, Тургенева пока не тронут, — пригорюнился Лев Николаевич Толстой. — Вот у меня с церковью как-то в свое время не сложилось. Боюсь — сейчас припомнят.
— И про суицид в «Анне Карениной» припомнят, — наябедничал тут же Достоевский. — И про Катюшку Маслову.
— А давайте выгоним Маяковского, — немного смущенно предложил поэт Блок. Классики одобрительно зашумели. Революционного поэта они не очень-то привечали.
— Облако ему в штаны засунуть еще, — съехидничала поэтесса Зинаида Гиппиус.
— «Я волком бы выгрыз бюрократизм», — ответил ей Владимир Владимирович и сел писать заявление об уходе.
— Так, один есть — с облегчением произнес Федор Михайлович Достоевский. — Но надо найти еще. Может, кто сам себя предложит?
— Тем временем Маяковский вышел за дверь и второй раз застрелился.
— Чехова — нельзя. У него чахотка. Есенина тоже. Про Русь писал, про березки. Может Горького? — предположил Достоевский.
«Мать вашу», — рассердился Алексей Максимович, щурясь через усы. Да мою «Мать» еще лет двести изучать будут в школе. Не говоря о гордо реющем Буревестнике!
— Тогда давайте выгоним Салтыкова-Щедрина", — предложил писатель Фадеев и тут же спрятался за поэтом Блоком. — Уж больно он остер для сегодняшнего дня. Вот чего только стоит этот его пассаж:
«Российская власть должна держать свой народ в состоянии постоянного изумления».
— А меня и выгонять не надо. Сам уйду! — Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин сплюнул и вышел за дверь, за которой и споткнулся о поэта Маяковского.
— Ну вот, собрание окончено, — удовлетворенно сказал писатель Пришвин. — Вот писали бы про природу и оставались бы в учебниках навечно. Как я. А пока Толстому и Достоевскому приготовиться бы надо. С вещами и на выход. Все про душу человеческую писали. Про птичек надо, про зверушек разных. Да, Иван Андреевич?
Баснописец Крылов только посапывал в своем кресле. Он опять проспал все заседание. Но тут очнулся:
— Потому и не выгнали пока, — сказал Иван Андреевич потягиваясь. — Кто эзопов язык вовремя освоил — тот и уцелел.
«Вороне как-то Бог послал кусочек сыра»…
Но никто его уже не слушал. Все Классики разошлись по книжным полкам в ожидании следующих указаний из Министерства Образования.
Следующие указания поступили довольно быстро.
Из школы выгнали Толстого и Достоевского. Идут они, бороды от удивления чешут.
— Столько лет в школьной программе и вот на тебе, — озадаченно говорит Лев Николаевич. — Ну вас-то, Федор Михайлович, турнули, это еще как-то можно понять. Зачем детишкам все эти страсти-мордасти. Опять же про Сонечку Мармеладову подробности ни к чему-с будут. Да и старушку по голове — как-то, извините, моветон.
— Милостивый сударь, Лев Николаевич. Я в отличие от вас признан всем мировым сообществом как мастер психологического романа. А у вас только сопли-вопли получаются, уж простите великодушно. Не знаете, Пушкина Александра Сергеевича еще оставили? А ведь тот «Гаврилиаду» бесовскую написал.
— И до Пушкина дело дойдет, я полагаю. Но меня все равно должны были последним выгнать. Ведь я Классик!
— Нет, я Классик!
— Нет, я!
Тут навстречу им идут Матфей, Варнава, Андрей, Лука, Марк, Иоанн и Иуда.
— Вот кто вместо нас теперь в школе будет, — прослезился Лев Николаевич.
— Может ну ее эту школу. Давайте рванем в Монте-Карло. Рулетка, вино хорошее, развлечения разные!
— А давайте. А потом старушку топориком!
— Из Минобраза?
— Ее самую!
И обнявшись классики мировой литературы пошли прочь оттуда, где их привечали долгие, долгие годы…
Прошло еще совсем немного времени. В школьной библиотеке по пустым полкам гулял ветер. Оттуда уже был удален Михаил Юрьевич Лермонтов. За то, что посмел писать про Кавказ в неподобающей нашему времени форме. И не извинился. Чехова Антона Павловича тоже не пощадили. Антисемитизм пришили за фразу: «Нет такого предмета, который не подошел бы еврею для фамилии». Булгакову статью впаяли за критику социальной группы «Швондер и товарищи». Гоголя выгнали за нос и за то, что не стал писать про бандеровцев, а любил свою Малороссию. Некрасова за вопрос «Кому на Руси жить хорошо». Пушкина по совокупности по наущению церкви за «Сказку о попе и его работнике Балде» и за «Гаврилиаду». Блока за то, что не любил Маяковского…
В общем, остались в библиотеке из Классиков только Тургенев и Шолохов.
— А вас почему еще не выгнали? — спросил Иван Сергеевич Михаила Александровича.
— Всё хотят узнать, кто на самом деле «Тихий Дон» написал, — ответил Тургеневу Шолохов наливая себе сто грамм.
— И кто же, — поинтересовался Тургенев ради вежливости. Он вообще считал, что после «Отцов и Детей» писать романы бессмысленно.
-Не помню, — ушел от ответа Шолохов. А давайте поспорим, что вас быстрее меня из нашей библиотеки выкинут.
— Нигде время так не бежит, как в России; в тюрьме, говорят, оно бежит еще скорей. — процитировал сам себя Иван Сергеевич и перешел на шепот. — Я ведь и сам теперь не рад, что «Муму» написал. Боюсь, припишут насилие над животными или еще что.
Тут двери в школьную библиотеку отворились, и рабочие стали ставить на полки какие-то книги в дорогих переплетах.
— Опять Библию привезли, — заметил писатель Шолохов, наливая себе очередные сто грамм. Возят и возят, возят и возят. А вы, Иван Сергеевич, веруете?
— Я верю в человеческий разум. Но судя по тому, что теперь могу только с вами и новенькими общаться, этот разум куда-то испарился. А ведь раньше, представьте, с Пушкиным встречался, с Лермонтовым, с Белинским. С Герценым пиво пили в Париже и о судьбе русской словесности рассуждали.
Шолохов обиделся.
— Я, между прочим, тоже Классик. Только советский…
Но тут откуда-то сверху прозвучал голос:
— Снимайте, снимайте с полок все это старье. Все снимайте до единой книги. Столько лет место только занимали!
— Ну, что, на посошок, — предложил писатель Шолохов писателю Тургеневу.
— А давайте, — не стал отказываться Иван Сергеевич. — И пойдемте потом наших искать, что мы тут с вами потеряли. Где-то ведь они обосновались. Кто-то их еще наверняка читает!
И дверь в школьную библиотеку захлопнулась. Причем писатель Шолохов хлопнул ей так сильно напоследок, что дверь слетела с петель и упала.
И тут раздался пронзительный женский крик:
— А-а-а!
— Похоже, что топорик все-таки нашел ту старушку из Министерства Образования, — сказал Иван Сергеевич и удовлетворено хмыкнул себе в бороду.
После окончательного и унизительного изгнания из школьной программы люстрированные Классики мировой и русской литературы собрались в Монте-Карло. Там, где с недавних пор отдыхали писатели Достоевский и Толстой.
После многих десятилетий, проведенных на книжных полках в школьных библиотеках они даже поначалу немного растерялись. Слишком много солнца и свежего воздуха сразу обрушилось на них.
— А мне даже нравится это общество потребления, — воскликнул известный сибарит и баснописец Иван Андреевич Крылов догрызая очередное копченое свиное ребрышко и запивая его чешским пивом «Пилснер» из огромной кружки.
— Нам-то здесь хорошо, — поправив шляпу ответил Ивану Андреевичу писатель Чехов с интересов разглядывая через пенсне проходящих мимо раздетых солнцем женщин. — Но как же бедная наша Родина. Как там она без нас?
— Цветет и пахнет, — заметил писатель Бунин. — Нам ли эмигрантам первого поколения этого не знать. — Раз уж попали сюда, надо теперь как-то приспосабливаться.
— Да, говорят там целых 86 процентов не хотят нас больше видеть, — с таинственным видом произнес писатель Достоевский, в сотый раз пересчитывая выигранные вчера в казино деньги. — Так, это на вечер отложим. Со Львом Николаевичем сходим к шансоеткам. Прелестный я вам скажу клуб тут неподалеку обнаружил.
— Хватит, хватит, Федор Михайлович, достоевщину нам свою разводить, — раздраженно заметил писатель Булгаков. — Никаких там 86 процентов нет и быть не может. Просто власть в России снова захватили швондеры. Я писал об этом одном их своих романов. И весьма надеюсь, что хоть кто-то из здесь присутствующих его читал.
— Мы все любим читать только себя, — смущенно заметил поэт Блок. — По крайней мере я точно. Вот только послушайте какой ритм: «По вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух»…
«И правит окриками пьяными весенний и тлетворный дух», — тут же продолжил чтение писатель Бунин. — Сядьте, Саша. Вы еще слишком молоды, чтобы рассуждать о судьбах страны.
— А я предлагаю поднять восстание и заставить тех самых швондеров вернуть нас детям. В школьную программу. — горячо воскликнул писатель Чернышевский.
— Я с вами совершенно согласен, Николай Гаврилович — поддержал его Лев Николаевич Толстой. — Вот только с Федором Михайловичем мы к шансоеткам сходим и я готов. И процитировал самого себя:
«"Чтобы жить честно, надо рваться, путаться,
биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать
и опять бросать, ибо спокойствие — душевная подлость».
Все Классики замерли в благоговейном молчании. Так проникновенно мог написать только Самый Великий Классик. Правда писатель Достоевский улыбнулся про себя. Он один знал, что пишет лучше Толстого, но не собирался здесь этого доказывать.
— Но мы же не можем ходить в атаку, бросать гранаты, — заметил Антон Павлович Чехов. — мы умеем только сочинять. — Вот дайте мне, к примеру, обычный утюг и я напишу о нем рассказ.
— Да, а что делать? Наше оружие и в самом деле только перо и бумага, — согласился писатель Чернышевский с писателем Чеховым. — А давайте тогда напишем им письмо. Представляете, какие подписи будут под ним стоять!
— Согласен, — горячо откликнулся на это предложение Федор Михайлович Достоевский. — Только моя подпись будет первой!
— Нет, моя, — возразил ему Лев Николаевич.
— Нет, моя, — смущенно влез в спор Великих Классиков поэт Блок. — Ведь это я написал: «Да, скифы мы, да азиаты мы»!
— Сядьте, Саша, — немного раздраженно сказал ему писатель Бунин. — Даже я здесь не собираюсь спорить с нашими любителя шансона и казино. Надо все делать по справедливости. У кого тиражи больше — тот и будет первым!
И тихо сидящий в углу Пушкин улыбнулся в ответ.
Посовещавшись, Классики поручили писать письмо Ивану Сергеевичу Тургеневу, как обладателю самого каллиграфического почерка. Тот сухо поблагодарил, достал из потертого временем и дорогами саквояжа перо, бумагу и чернильницу и перекрестившись принялся за работу.
«Милостивые государи и государыни, просим вас проявить всю свою волю и сознательность и принять решение, кое устроит всех нас включая…»
— Стоп, стоп, стоп. — стукнул по столу кулаком писатель Сорокин. — Ну кто так пишет!
— Простите, милостивый сударь, а вы кто будете. Не узнаю, — Иван Сергеевич с интересом посмотрел на непонятно откуда появившегося писателя.
— Да я тут мимо проходил просто. Увидел такое количество знакомых с детства портретов и поразился! Ну, кто теперь так пишет!
— А как надо? Прости, как вас по имени-отчество.
— Для всех вас просто Володя. Поймите, ваши писательские экселебрисы давно в прошлом. Поэтому и выгнали всех из школьной программы. Куда меня, кстати, и на пушечный выстрел не подпускали. И ничего. Жив-здоров. Вместе с вами теперь здесь отдыхаю. А к тем наверху надо писать иначе!
— Ну так и помогите нам, — зашумели Классики. Тогда писатель Сорокин достал из портфеля ноутбук и, выпив из чашки Достоевского кофе двойной эспрессо, начал сочинять письмо.
— Так, на имя кого будем писать?
— Я думаю к министру народного просвещения надо обратиться, — почесав бороду заметил Лев Николаевич. — Или к министру культуры.
— Вместо культуры у нас уже давно прачечная, — улыбнулся Сорокин. Впрочем, можно попробовать. И тем и этим напишем. Только писать надо на понятном для них языке. И загрузив «Word», писатель Сорокин принялся за работу. Обступившие его Классики заглядывали через плечо и удивленно цокали языками.
— Неужели теперь вместо «милостивые судари» надо писать «пацаны», — удивлялся писатель Чехов нервно крутя пенсне в руках.
— А что такое «не толкать фуфло»? — интересовался писатель Куприн у поэта Некрасова. Но тот только смущенно разводил руками.
— И разве можно Министру Культуры советовать «заткнуть хайло» и «отвечать за базар». И что такое «хайло»? — хватал всех за руки писатель Короленко.
Наконец, письмо было написано и распечатано на принтере. Писатель Сорокин с интересом посмотрел на обступивших его Классиков.
— Ну что, будем подписывать?
Все в нерешительности замерли. Каждый из них страстно желал вернуться на привычные полки школьных библиотек. Но опускаться ниже плинтуса, чтобы достичь уровня Министерства Культуры никто не хотел.
— Может, как обычно, топориком, — вдруг предложил Лев Николаевич Федору Михайловичу. На них, похоже только топориком теперь можно.
— А я согласен, — смущенно сказал Саша Блок. И встал рядом с Достоевским. И тогда, допив пиво, поднялся с кресла баснописец Крылов. А за ним встали Пушкин (со словами о русском бунте, бессмысленном и беспощадном) с Лермонтовым и Гоголь с Некрасовым. И Паустовский, Бабель, Шукшин, Ахматова с Цветаевой. И даже дважды покончивший самоубийством поэт Маяковский вернулся в строй.
— Ну, что, на Москву? — оглядел собравшихся вокруг него Классиков писатель Достоевский. — Ого. Человек двести нас будет. Сила, однако. Неужели не справимся?
И только писатель Сорокин стоял в стороне, не решаясь примкнуть к знакомым с детства Великим Писателям. Стоял и думал, не пора браться за продолжение своего «Дня опричника»