Подругу мою добрую женщину (в прошлом девушку)
Укусила собака за что — не знаю, короче, за ляжку.
И вот посочувствовав доле женской подружкиной,
Пошел я в гаражный свой кооператив и замахнулся на Пушкина.

Так собаку зовут сторожевую, цепную, особо-то и не злую
И даже смешную, не глупую, черно-рыжеватую и ужасно лохматую,
С глазами такими проникновенными и бакенбардами необыкновенными,
С подозрительной абиссинской породистой кучерявостью
И даже с дворя-, нет все же дворняжской легавостью,
Прозванного так неинтеллигентными сторожами
Не столь за похожесть, сколь за способность лаять в рифму, почти стихами.
(Хотя что они — сторожа в этом понимают, в ямбах и хореях?
Им бы облаять кого, да водки нажраться скорее))

Схватил я, значит, Пушкина за бакенбарды —
Ах ты пёс, тварь моя меньшая, щенок бастардов!
Сворочу анфас твой в полупрофиль! И… вспомнил картину Кипренского,
Остановился, задумался вдруг о реинкарнации, о доле женской.
А вдруг это…
собачьими глазами глядит на меня переселившаяся душа поэта?
Который столько провидел и говорил про себя: Ай да сукин сын…
Который учил: Чем меньше женщину мы любим…,
И я завсегда соглашался с ним.
И был большим любителем женских ножек,
Всё совпадает — мурашки побежали по коже…
Спрашиваю — Пушкин, хорошо быть собакою? — Гав, гав, гав…

И ушел я так, ничего не поняв…
А вдруг и мне быть собакой?
Или девушкой
(в будущем женщиной, потом мужчиной) — что за чертовщина?!
Или поэтом?
Все, точка на этом.