Дождь четвертые сутки. Ворчит старшина,
Мол, окоп превратился в болото.
Но дождю всё равно, водяная стена,
Загрустила в траншеях пехота.
-Эх, сынок, что война? Ей не нужен талант,
Грань от жизни до смерти так зыбка…
Нелегко тебе здесь, покури, музыкант,
Где теперь твои ноты и скрипка?
Музыканту пошел двадцать первый годок,
Дым махорки, как тонкая змейка.
Три недели на фронте, конечно, не срок,
Вместо скрипки в руках трехлинейка.
В октябре ветер стал и прохладней, и злей,
И земля грязно-рыжего цвета…
Представлял он порой маленьких лебедей,
Белоснежных танцовщиц балета.
Не смотря на распутицу, слякоть и дождь,
Наслаждаясь невидимым танцем,
Он не кашлял в кулак, не испытывал дрожь,
И в аккордах сжимал свои пальцы.
Громыхнуло! Накрыло окопы землей
И огнем цвета алого мака,
Подымая пехотную роту на бой
Старшина глухо крикнул: -В атаку!
Облака полыхали, и пули, как град,
И кололо под ложечкой тупо,
И стрелял, и бежал музыкант наугад
По размокшей земле и по трупам.
Этой жизни постигнуть немыслимо суть,
И в страженьи слепой круговерти,
Музыканта осколком ударило в грудь,
И он рухнул, подкошенный смертью.
Дождь всё льётся, и льётся, и мир весь размок.
Старшина закрутил самокрутку,
Затянулся, вздохнул: — Эх, ну, как же, сынок?
Музыкант…
Дождь четвертые сутки…
И пехота шагала, листвою шурша,
Что ей грязь, непогода и горы?..
И летела в туман музыканта душа
Далеко к Лебединым озерам…