Я хожу с потускневшим лицом,
потому что живу с подлецом.

Нет, ни с мужем, ни с черствым отцом,
а с соседом в лихой коммуналке;
в сером доме с шикарным крыльцом
и с помойкой в готической арке.

Говорят: «Коммуналка мертва!».
Только лживы такие слова!

В нашем доме, как будто в Содоме,
все живет,
светлых радостей кроме.
Бесконечные крутятся страсти:
зависть, злоба, желание власти.
За кастрюли воюем на печке,
бестолковые мы
человечки.

Мой сосед — алкоголик и бабник:
если что-то случится — дерябнет,
если кто-то ему что-то скажет —
кулаком со всей одури вмажет.

И соседка — пропойца и шлюха —
все к дверям прижимается ухом.
Нет… Она-то ни с кем не скандалит.
Суп под утро в половнике варит.
Просыпается с ликом мегеры,
если кончились все кавалеры.

А за стенкой хирурги лепечут,
что всю жизнь этих идолов лечат…
Дома,. в морге — все схожие морды.
Наша жизнь — клокотанье аорты.
Мировые решаем задачи:
кто на что сколотил себе дачу,
кто ведро своровал, кто пеленку,
кто дал водки грудному ребенку.

А хирург год двадцатый мечтает:
«Коммуналки Господь расселяет!»

Уже выросли дочки и внучки,
поколенье четвертое кошек,
а в сознанье его хоть бы тучка,
хоть сомненья мельчайший горошек?!

Свято верит в чудесное «завтра»…
Только жаль: я не верю нисколько
и под строчки бездушного Сартра
в третий день наблюдаю попойку.

В нашем доме с шикарным крыльцом
ходят все с посеревшим лицом.