Подумал вдруг, что чем старше становится человек, тем к сожалению, меньше остается у него иллюзий, надежд, и жизненные планы все упрощаются и упрощаются, становятся, если хотите, более примитивными, и занимают они человека намного меньше, чем те мечтания, что будоражат в юности.

Человек способен изменять, подчинять себе практически все: и небо, и землю, и космос, может изменить климат, открыть новый металл, изобрести вечный двигатель, залезть на дно океана, опустить в самое глубокое его место, найти заменитель золота, а вот историю, судьбу другого человека поправить не может. Хотя, и это было не раз, находятся отдельные герои, которым на время удается поменять взгляд на историю, сместить ракурс, увести в сторону, в кривду увести, либо в правду, но потом наступает момент…
… показать весь текст …

Паханы уголовников ходят со свитами, сопровождающие их урки могут прибить кого угодно, даже «кума», особенно если это прикажет сделать пахан, и всякий «кум» это знает, и на пахана никогда не поднимет руку, поскольку понимает, что тот почти всегда (а точнее — всегда) окажется сильнее его.

Кто был паханом у «политиков» четвертого барака, Китаев не знал, но он точно был, и порядок наводил, — но так аккуратно и так неприметно, что «политики» никакого давления на ощущали.

Свобода всегда ошпаривала и будет ошпаривать человека, потерявшего ее, — это закон. Собственно, Китаев подозревал, что у него вид тоже ошпаренный, ведь от одних только картин, пейзажей, «натюрмортов» свободы можно запросто грохнуться в обморок.

Он был хорошо знаком с одним правилом, одинаковым и для писателей, и для музыкантов, и для художников: если не ухватить за хвост птицу-мысль, нужное, внезапно возникшее слово, точный изобразительный образ, ноту или просто ударное цветовое пятно, не зафиксируешь на бумаге — считай, все… И мысли, и образы, и слова исчезают гораздо быстрее, чем появляются, — пропадают совершенно бесследно, оставляя внутри ощущение, схожее с ощущением — вот странное сравнение — карточного проигрыша.