Когда деревья были большими, Мясницкую называли улицей Кирова, а Современник переезжал от Пекина на площади Маяковского в Колизей на Чистых Прудах, я училась в ненавистном мне Бауманском Институте и придумывала, чем бы мне заняться, чтоб минимально туда заглядывать. И нашла. Я пошла играть в массовку театра Современник.
Точнее, это произошло не сразу. Сначала я с другими неуемными бауманцами штурмовала свеженькое здание кинотеатра Колизей, подготовленное для передислокации Театра Современник, в попытке добыть билеты на грядущие спектакли. От неукротимой молодецкой энергии мы перевернули афишную тумбу и разбили стеклянное табло. И тогда к нам вышел Олег Павлович Табаков, окинул безрадостным взором наше разномастное сообщество и предложил использовать энергию в мирных целях: для начала устроить субботник и отмыть театр от следов ремонта для последующего переселения, а потом особенно рьяным остаться играть в массовке спектакля Погода На Завтра по пьесе Шатрова, поскольку новая, расширившаяся территория театра требовала увеличить и массовку. И я поселилась в Современнике на два года.
Спектакль был худшим детищем великого Современника, поставлен был к какой-то партийной дате, сверстан был на скорую руку и небрежно, благодаря чему легко перемонтировался, как Лего, и им всегда затыкались любые дыры. Спектакль был про ВАЗ, все играли в своей одежде, ни грима, ни декораций не требовалось, перерыва тоже не было, так что он шел в режиме «давай-давай, сама-сама». Современнику он пришелся очень кстати. Пол труппы изображало работников Автоваза, а избранные продолжали играть на старой сцене немноголюдные спектакли, типа «Двое На Качелях», и театр мог подработать побольше, чтоб зализать финансовые раны, нанесенные ремонтом и переездом. Массовка занята была в самом начале и самом конце спектакля, а в середине мы были свободны. Желание посмотреть это действо больше двух раз вряд-ли у кого-то из нас возникало, так что все время между двумя выходами мы терлись за кулисами, около репетиционных залов и вообще в кулуарах театра. Смотрели и слушали. Не дыша и не веря своему счастью. Стоя рядом и боясь прикоснуться. Потому что с нашей стороны была обычная жизнь, а с той — неземная…
И над всем этим парил Лелик. Олег Павлович Табаков. Невысокий, с мальчишеской тогда статью, хитрый, лукавый, язвительный, добрый, отзывчивый, щедрый и жадный одновременно, простоватый и умный, как бес, интеллектуал, способный не тыкать это никому в нос, не способный этого скрыть и способный этим делиться. Очень непростой, очень неоднозначный, очень глубокий человек беспредельного обаяния и бесконечного таланта. Все это понимали, даже такие молодые козлы, которыми мы тогда были. И хотя рядом было спустившееся на землю звездное небо: Кваша, Гафт, Костя Райкин, Волчек, Неелова, Покровская, Вертинская, Толмачева, Щербаков, Вокач, Дорошина и прочие, и прочие — один прекраснее другого, но, что бы ни говорили, Олег Палыч — особенный даже в этом блистательном сообществе.
Мы могли только смотреть, слушать и слышать. Участие наше было смехотворно и ничтожно. Но даже обычное присутствие рядом не проходило даром. И забыть это невозможно! Конечно, в кино Табакова было много, разного, удивительного и неповторимого, но кто видел его в театре, кто не дышал, глядя на него в Обыкновенной Истории, в Как Брат Брату, в Балалайкине и К, в Всегда В Продаже, в Голом Короле, тот, я уверена, всю последующую жизнь смотрел на Табакова теми восторженными, ошеломленными глазами и находил объяснение и оправдание даже тому, чего о нем предпочитал бы не знать…
Олег Павлович Табаков прожил очень долгую и непростую жизнь. Как в общем-то все в нашей стране. И очень часто оказывался между молотом и наковальней и должен был вальсировать на проволоке. Отсюда и инфаркт в 27 лет, отсюда и иезуитский дипломатический талант стоять ко всем лицом, отсюда и расхождения с некоторыми былыми единомышленниками и строгими критиками из зала, кого жизнь не заставляла делать выбор, который мечтаешь не делать. Он мог делать ошибки и заблуждаться, как все. Но он мог еще делать то, что никто не мог делать так, как он. И в памяти останется только это. И память о нем будет светлой.