Вся его жизнь — сплошной страх и ужас. По крайней мере, именно это читается во всей его позе:

— Жизнь — боль! — кричат голубые Зёмины глаза, и мы пугаемся.
Иногда, правда, злимся. Особенно мой муж. Потому что при виде моего мужа Зёма впадает в полную прострацию и замирает, не сводя с него глаз. Глаз, в которых плещется непередаваемый ужас. При том, что мой муж сроду его пальцем не тронул:

— Чего опять вытаращился, придурок?! — негромко и сердито ворчит муж, обходя Зёму по широкой дуге.
А громко же нельзя — Зёма подумает, что на него ругаются и помрёт от разрыва сердца. И близко проходить тоже не рекомендуется — Зёма побежит, зацепится когтём (обязательно зацепится!) за покрывало или палас, упадёт, неловко вывернув лапу и тоненько завоет. Не кот, а ходячее несчастье.

А если, нидайбох, муж подойдёт к нему, чтобы выпутать лапу, у Зёмы случится коллапс:

— И-и-и-и-и-и! — заверещит он, аккуратно стукаясь головой о линолеум.
Придётся бежать из кухни мне, чтобы выпутать Зёмин коготь, успокоить истеричного кота и погладить по голове сердитого мужа:

— Да, он придурок, ты его не бил, я знаю, он просто стукнутый у нас немножко, ты же знаешь!
Поэтому — только тихо! Тихо! Зёме страшно!

Мы понимаем, что весь спектакль — часть Зёминого образа. Он сроднился с имиджем запуганной сиротинушки и прочно вошёл в роль. Спит Зёма как дельфин — одним глазом. Потом другим. Поэтому глаза у него часто разного размера — в зависимости от того, какой первым проснулся.

Любой гость свято уверен, что Зёму нещадно бьют и никогда не кормят. Или, в крайнем случае, по остаточному принципу. В доказательство Зёма падает в прихожей на пол в позу Цискаридзе, выставляет худые рёбра и закатывает один глаз. А вторым бдит: достаточно ли убедительно он несчастен? Могу вас уверить — вполне. Гости проливают скупую слезу и укоризненно глядят на нас. Мы делаем независимый вид, мол, это вообще не наш кот.

Зёму никогда никто пальцем не тронул. Однако же — вот!

Вы, поди, думаете, Зёма — тихоня, который живёт в самом тёмном углу прихожей, не отсвечивая и появляясь раз в месяц на полнолуние? Щаз! — скажу я вам! «В тихом омуте» — это про Зёму.

Если в доме где какая заварушка — будьте уверены: непременно в самой гуще окажется Зёма. Причём не исключено, что это он её и заварил.

…Лежит себе Стёпа посреди прихожей, подрёмывая и наслаждаясь моментом бытия. Никого не трогает. НО! Зёме не спится. Зёма ищет на тощую задницу приключений. И самое доступное лежит сейчас посреди прихожей. Зёма подкрадывается к хвостовой стороне Стёпы — медленно и по возможности тихо, что, впрочем, редко удаётся, непременно коготь зацепится за коврик.

Все манипуляции Зёма проделывает с круглыми от страха и собственной отчаянной храбрости глазами. Он, разумеется, боится. Более того — он в ужасе!

— Зёма, — тихонько зову я.
Зёма в панике переводит на меня огромные глаза:

— Что? — шёпотом спрашивает он.
— Придурок, — говорю, — он же тебе врежет сейчас!
— Я знаю! — так же шёпотом отвечает Зёма. — Но я не могу ина-а-а-аче! — И продолжает манёвры.
Не знаю, что заставляет его поступать сим образом, возможно, у Стёпы просто очень аппетитные окорочка, и нет сил устоять.

Пристраивает зубы к филейной части Стёпы. Клянусь, он не нападает сходу. Не Зёмин стиль. Он АККУРАТНО примеривается и… кусает Стёпу за попу! Кусает от души, со смаком и даже, кажется, с хрустом.

Стёпа истерично взвизгивает:

— Тваюжма-а-а-а-ать!
Подрывается и метит по загривку Зёмы. Тщетно. Спотыкаясь, цепляясь всеми когтями, кусатель уже летит по направлению к балкону, истерично вереща. Стёпа летит следом. Через секунду раздаются глухие звуки борьбы, приглушённый визг, удары и пыхтение. В воздухе густо кружат клоки шерсти, плавно оседая и покрывая толстым слоем спальню и балкон.

На заднем плане, слегка матерясь, чихает аллергичный муж. Свет гаснет. Занавес.