…Впрочем, теперь они вчетвером просиживали на верхней палубе — больше нигде «вражеские голоса» не ловились. И вели политические дебаты, крича на весь пароход. Я опять была предоставлена сама себе. Но уже по-другому. Я знала, что с мамой все в порядке.
— Пойдемте, давайте выйдем, пожалуйста, — канючила я перед приходом парохода на Валаам.
— Ладно, — согласилась мама, которая чувствовала себя виноватой.
— Я там хоть сувенир какой-нибудь куплю, — обрадовалась тетя Марина.
— Угу, может, там телевизор у кого-нибудь найдем, узнаем новости, — сказал дядя Леша.
Мы спустились и пошли вдоль рядов с коробейниками. Было как-то жутко и не по себе. Я очень замерзла, прямо до костей.
— Тут красиво, — сказала тетя Марина.
— Не-а, тут страшно, — ответила я.
— Это такая северная, холодная красота, — сказала она, — здесь другие краски, не такие, как на юге.
— Тетя Оля? Теть Оль! — услышали мы.
Мама оглянулась, поискала глазами, откуда идет голос, не нашла и пошла дальше.
— Тетя Оля!
Маму звал монах, который очень вписывался в эту местность. Худой, с бородой, длинноволосый, какой-то страшный, с ненормально яркими, пронзительно, до рези, голубыми глазами.
Мама стояла и смотрела на него, не узнавая.
— Это я, Гоша, — сказал монах.
— Гоша? — ахнула мама. — Что ты тут делаешь? — задала она самый глупый из всех возможных вопросов.
— Пою, — ответил Гоша и улыбнулся.
— В каком смысле? — Мама продолжала пребывать в трансе.
— В прямом. У меня появился голос. И слух. Именно здесь. Теперь я пою службы. — Монах радостно улыбался.
— Вы знаете, у него удивительный голос, — взял за локоть маму Александр Семенович. — Я тут не в первый раз, слышал, очень талантливый молодой человек. Просто уникум. Он мог сделать большую карьеру.
Гоша продолжал улыбаться как ненормальный. То есть у него была совершенно счастливая, детская улыбка.
— Ты монах? — задала мама очередной глупый вопрос.
— Да, — ответил он.
— А как же Наташа? А Саша? Подожди, ты же еврей. — Мама явно пыталась собраться с мыслями, которые разбегались в разные стороны — монах, Гоша, поет, есть голос.
— А ко мне мама приезжала, — сказал радостно Гоша. — Слушала службу. Плакала. Ей понравилось. Что с вами?
— Со мной? Ничего. Все в порядке, — резко подобралась мама.
— А ты Маша? — обратился Гоша ко мне.
— Да, — ответила я.
— Тетя Оля, это ваша дочь, — сказал Гоша торжественно, как будто сообщал маме какую-то суперновость.
— Я знаю, — ответила мама.
— Маша, это твоя мама. — Монах Гоша продолжал улыбаться. Я не могла отвести от него глаз.
— Угу, — сказала я.
Гоша замолчал, продолжая улыбаться. Он смотрел то на меня, то на маму, как будто связывал нас нитью, которая все время рвалась и рвалась… А он, Гоша, в этот момент вязал на ней узелки.
— Пойдемте, пойдемте сейчас, — кивнул он.
Он схватил нас за руки и потащил в какую-то церквушку. Он пел службу. У него был удивительный голос, поразительной чистоты и силы. Но даже не это было самое главное. Его голос, как валаамский ветер, пробирал до костей. До трясучки. У меня побежали по спине мурашки.
Мама улыбалась. Дядя Леша плакал. Тетя Марина молилась. Александр Семенович ждал нас во дворе — не стал заходить в церковь. Гоша оставил для него открытой дверь, чтобы он мог слушать.
— Приезжайте, — сказал Гоша, провожая нас на корабль.
— Тебе хорошо тут? — спросила мама.
Гоша не ответил.
Я махала ему рукой с парохода. Гоша стоял на берегу, смотрел своими синючими глазами и тихонько пел. Или читал молитву… не знаю…
— Александр Семенович, вот мой телефон, вы мне позвоните? — спрашивала мама. — Пожалуйста, не пропадайте. Вы мне нужны.
— Ольгуша, зачем тебе нужен на свою прекрасную шейку старый еврей? Я занудный и больной.
— Александр Семенович, я вас обожаю…