Пулю свою я так и не поймал, хотя очень на это надеялся. Видимо, не отлили её для меня или у металлургов не хватило металла, а скорее всего слишком заботливый был у меня ангел-хранитель.

Когда я приехал в Москву, в Центр службы безопасности, то сразу получил назначение в элитное подразделение «Ягуар», которое базировалось на учебной базе Центра. После прохождения необходимой подготовки оно забрасывалось в одну из стран. Пожилой майор медицинской службы, тщательно рассматривая мои документы, недоуменно качал головой.

— Ну и куда ты собрался, боец? Нельзя тебе воевать, во всяком случае, пока.

Этими словами он ставил на мне крест, потому что война — единственное, что я умел делать хорошо. Вышел я из ворот учебной базы практически с белым билетом, не зная, куда податься дальше. Было у меня, правда, удостоверение тракториста, которое я получил в родной школе, но практики не было, и смогу ли им воспользоваться, я не знал.

«Черт с вами!», — свирепо думал я, читая объявления о приеме на работу и подчеркивая наиболее меня заинтересовавшие.

Затем были три года работы в Норильске, где я трудился водителем вездехода, неудачная женитьба и пятнадцать лет безрадостной супружеской жизни. Жена Валя, очень красивая женщина, оживлялась только тогда, когда слышала самое приятное в её недалеком менталитете слово — деньги.

За годы, прожитые с ней, я исколесил весь Крайний Север, исходил всю красноярскую тайгу, а когда мы наконец расстались, период, прожитый в одиночестве, был одним из самых спокойных в моей жизни.

…Мой племянник, здоровенный пятнадцатилетний детина, боялся обнимать девушек. Я вчера слышал, как он со слезами в голосе рассказывал своей матери, моей сестре, что он обнял Светку, соседскую девчонку, и сегодня у него на руке появилось родимое пятнышко, на что сестра резонно заметила, что если бы я, его дядька, был подвержен такому заболеванию, то был бы единым родимым пятном.

А я боюсь врачей. Всех, начиная от педиатра и кончая профессором-нейрохирургом. И мне абсолютно всё равно, кто рвет у меня зуб, красавица или бородатый специалист, ужас и остолбенение я испытываю одинаково. Но каждый год, осенью, приносят пакет документации, в которой мне настоятельно рекомендуется пройти медицинское освидетельствование на предмет обследования нервной системы, и в случае необходимости запихать меня в госпиталь или в санаторий. Так было и в этот раз.

Жил я в ту пору в маленьком, провинциальном городишке, на самой окраине, в небольшом домике, который мне помогла купить сестра. Единственным преимуществом этого маленького, но очень теплого домика, были своевременно проведенные прежними хозяевами природный газ и водопровод. Да еще в маленькой комнатушке, которую я горделиво именовал туалетной комнатой, приткнулась облезлая чугунная ванна. Был еще старый черно-белый телевизор, который я практически не смотрел, потому что работал сторожем на пилораме. Два кресла, журнальный столик, подаренный мне сердобольными соседями, да разложенный диван, на котором я спал.

Эта холостяцкая, почти спартанская обстановка меня полностью устраивала, и было бы всё неплохо, если бы не одно но… Одиночество.

После пятнадцати лет совместной жизни меня, практически инвалида, бросила жена, и единственной памятью о ней осталось золотое обручальное кольцо, почти перстень.

Единственным родным и самым дорогим мне человеком в этом огромном мире осталась родная сестра Танька, которая приходила ко мне каждый день, благо, она жила на соседней улице. Она знала про мои нестерпимые боли в раненной во время афганской кампании ноге, от которых я, бывало, терял сознание.

Частенько, а в последнее время почти постоянно, очнувшись, я с трудом различал над собой озабоченное, заплаканное лицо сестры, которая осторожно вытирала с моего лба холодный пот и аккуратно ватным тампоном смакивала кровь с искусанных губ. Обострения наступали обычно осенью, и в это время я ходил с клюшкой, тяжело припадая на раненную ногу.

Вот и теперь, в конце октября, как раз в период очередного обострения, я получил пакет и, вскрыв его, пробежал глазами необходимые документы, справки и бесплатные железнодорожные литера. В конце мелким почерком приписано: «В случае необходимости вы можете пройти обследование в местном медицинском центре». Это меня устраивало, даже очень, поэтому, не откладывая дела в долгий ящик и прихватив необходимое, я направился в районную поликлинику, к участковому терапевту.

Меня встретил мужчина средних лет с усталым лицом, окаймленным бородой «а ля Гасконь», и задумчиво потер седеющую шевелюру:

— Вы понимаете, больница переполнена. Грипп! — пояснил он. — Есть пара мест только в наркологическом отделении. Это единственное, что я могу вам предложить.
«Ладно хоть не гинекология!», — подумал я и согласился.

— Вот вам направление, — врач объяснил мне, как найти отделение, и мы распрощались почти друзьями.

С трудом поднявшись на второй этаж районной больницы, я протянул направление дежурной медсестре, и та, невозмутимо прочитав его, искоса взглянула на меня:
— В шестую палату! — и углубилась в свои дела.

Подойдя к печально-знаменитой палате 6 (куда там великому классику с его богоугодным заведением!), я распахнул дверь и оторопел. В палате стоял густой смрад алкогольного перегара и табачного дыма. Народу было битком. Кто-то стонал в углу, мечась в забытьи, кого-то мужики привязывали к кровати, двое курили в открытую форточку. Я захлопнул дверь и вопросительно глянул на медсестру, которая с улыбкой наблюдала за мной.

— Вон там, в конце коридора, стоит кровать. Устраивайтесь, а вечером придет процедурная медсестра и возьмет у вас анализ крови, — она махнула рукой, указывая, куда идти.

Разыскав кровать, я разложил на тумбочке сигареты, зажигалку, вынул из пакета тапочки и улегся. Через час пришла сестра Танька и завалила тумбочку, да так, что я неделю мог не притрагиваться к больничной пище.

Серый октябрьский день сменялся темнотой. В обшарпанном коридоре, освещенном цепочкой лампочек, охваченных в больничные плафоны, выстроилась очередь к процедурному кабинету. Время уколов. Я лежал в полудреме, закинув руки за голову, лениво перемалывая в памяти события последних дней, но, услышав легкие шаги, вздрогнул и открыл глаза.

«Господи! — пронеслось в голове. — Создает же Бог ещё такую красоту!».

Передо мной стояло рыжеволосое чудо! Невысокая, очень стройная девушка смотрела на меня огромными карими глазами, обрамленными густым веером длинных, пушистых ресниц, кончики которых упирались в надбровья. Легкий распахнутый халатик открывал очертания небольшой красивой груди, наглухо спрятанной под водолазкой. Точеная шея и небольшой носик. В довершение — алый цветок полураскрытых, чуть пухловатых губ, открывающих белоснежную полоску ровного ряда зубов, и роскошная грива огненно-рыжих волос. Говорят, по форме и размерам груди можно узнать характер и возраст женщины.

«Странное сочетание, рыжие волосы, наверное, крашеные, и карие глаза, года 22−23, характер взбалмошный, как у всех рыжих», — машинально отметил я.
Девушка, поймав мой пристальный взгляд, смущенно потупилась и её пальцы побежали по пуговицам халата, еще надежнее скрывая прелестную грудь. Ноги её я, к сожалению, не рассмотрел, так как они были скрыты под зелеными шароварами.

— Я процедурная медсестра, — краснея, тихо пролепетала красавица.

Откуда в провинциальной районной больнице такие берутся? Где вы, агенты «Плейбоя», где представители ведущих рекламных агентств? Я смею вас уверить, что эта прекрасная амазонка займет достойное место в ваших рейтингах!

— И как зовут процедурную сестру? — ошеломленно выдавил я, не спуская с девушки глаз.
— Наташа, — негромко ответила она. - Мне нужно взять у вас кровь на анализ. Дайте, пожалуйста, вашу левую руку.

В этот момент лампочка, светившая прямо надо мной, мигнула и погасла.

— Дядя Гриша третий день пьёт, свет не может починить, зараза, — неумело выругалась девушка. Неизвестно, чего больше было в её голосе — обиды на нашу российскую медицину за эту неустроенность или злости на пьяницу электрика.

— Завтра дежурит Матильда Аврамовна, она ему задаст! — убежденно проговорила Наташа и ловко перехватила мою руку жгутом. Я сжал кулак, и на руке проявились бугры вен, напоминающих по очертаниям корабельные канаты.

— А вы сможете? Темновато всё-таки, — проскользнула у меня искра сомнения.

— У меня по внутривенным всегда пятерки были! — сухо заявила красавица, и даже в полутьме я заметил, что её лицо залила краска стыда от моего недоверия. Она была очень хороша!

Девушка мастерски, почти на ощупь, вонзила иглу, и мои любвеобильные гормоны хлынули в шприц с такой силой, что если бы миниатюрные пальцы не придерживали шток поршня, он вылетел бы, подобно пробке из бутылки. Закончив свое дело, Наташа пожелала мне спокойной ночи и удалилась, а я уснул, сразу, словно провалился.

Я не видел, как медсестры и санитарки, сделав необходимые процедуры, собирались в столовой, двери которой находились напротив моей кровати. Как они доставали свою нехитрую снедь, принесенную из дома, варили картошку, ставили чайник. Как они неторопливо усаживались за стол, снимая с голов идиотские целлофановые пакеты, заменявшие им головные уборы, приводили в порядок прически и ужинали, устало посмеиваясь и тихо переговаривась о своем, о женском.

Наступало самое тяжелое время дежурства — ночь, время, когда их больные остаются один на один с собой, с темнотой и липкими кошмарами.
Начинали грохотать каталки для перевозки тяжелобольных, их сразу сортировали — кого без сознания — в реанимацию, которая находилась рядом, кого полегче, оставляли здесь. Мотались медсестры, едва успевая заменять шприцы с успокоительным. Подобно белым ангелам, летали они по палатам, вытаскивая свою заблудшую паству из вонючего болота алкоголизма. Сновали санитарки, привязывая буянивших и меняя потные простыни. Выздоравливающие мужики по мере надобности помогали им, успокаивая слишком неугомонных самым действенным средством.

Где вы, некрасовские бабы? Остановите-ка разбуянившегося пьяного мужика, затушите разгорающийся пожар его разнузданной души!

А мне снилась рыжеволосая девушка с прекрасными, чуточку тревожными глазами самки-оленухи. Она хохоча тащила меня на гору, с вершины которой открывался изумительный вид вечернего заката. Ветер трепал её роскошные локоны, хлеща ими меня по лицу, а она не переставала смеяться, что-то шептала и, привстав на цыпочки, целовала мои губы.

Утром я проснулся от звона тарелок.

— Завтрака-а-ть! — протяжно неслось в коридоре, и больные тянулись в столовую со своими ложками и стаканами. Худенькая, уже в годах санитарка-повариха принесла мне на подносе дымящуюся манную кашу, обильно сдобренную сливочным маслом, но несмотря на её настойчивые уговоры, завтракать я отказался. Не хотел я объяснять поварихе, что на протяжении последних лет я завтракаю тремя чашками крепкого черного кофе без сахара и до одиннадцати утра выкуриваю пол-пачки любимой «Явы». Она бы этого не поняла.

— Ну съешь хотя бы булку с маслом и сыром, — настойчиво уговаривала она, но я был непреклонен, потому что не собирался менять свои привычки.

Утро выдалось солнечным. По длинному больничному коридору чинно и с достоинством прогуливались алкоголики и алкоголички. Немного фантазии и в моей голове нарисовалась идиллическая картинка детского сада, только лица с одной стороны были пропитые, опухшие и небритые, а с другой — чистые детские и наивные. Парадокс.

В отделении царили покой и тишина.
«Сегодня же дежурит Матильда Аврамовна!», — вспомнил я слова вчерашней красавицы. Про эту женщину стоит рассказать особо.

Матильда Аврамовна Быкова, тогда еще просто Мотя, приехала в наш городок давно, в конце шестидесятых, и устроилась в больницу санитаркой. Обрусевшая немка, имевшая в крови примеси еврейских ген, она благодаря своему упорству и настойчивости за весьма короткий срок стала заведующей наркологическим отделением, очень уважаемым человеком в городе. Высокая, под два метра ростом, она ходила в наглухо застегнутом белоснежном халате, носила черные брюки и круглые старомодные очки.

Замужем Быкова была, но из-за отсутствия свободного времени мужу внимания почти не уделяла, а вот детей у них точно не было. Возможно, по этой причине всю свою нерастраченную любовь и нежность она отдавала своим подопечным, называя их коротко — «мои». Ей не раз предлагали занять пост руководителя районного здравоохранения, на что она, гневно сверкнув черными еврейскими глазами, неизменно отвечала:

— А за моими кто смотреть будет? —  делая ударение на слове «моими», и уходила.

Каждый алкоголик города и района считал за великую честь для себя, если она поздоровается с ним первой, потому что весь свой контингент она знала в лицо.

Так вот, сегодня было её дежурство, мамы Моти. И смена подобралась под стать ей: две кряжистые санитарки и плотная, симпатичная медсестра Таня. Этакая семейка крепких боровичков.
На меня Матильда Аврамовна не обратила особого внимания, лишь скользнула по мне взглядом и промолвила:

— Это не мой! — отчего мне стало обидно, почему это я не её?

День катился по обычному больничному распорядку. Привезли обед — наваристый борщ, солидный кусок курицы с картошкой, что довольно неплохо для районной больницы.

Я снова вызвал бурю негодования у поварихи своим отказом, которая считала, что если я больной, то должен питаться усиленно.

Внезапно у входа послышался шум, и в дверях появился мой старый знакомый Колька Голубок. Нигде не работающий и неизвестно на что живущий, 45-летний мужичок небольшого росточка с телосложением двенадцатилетнего ребенка. По манере его поведения было видно, что он здесь свой.

Весело поздоровавшись с санитарками, чем вызвал бурю негодования у последних и неодобрительные взгляды, он прошел в кабинет к Матильде Аврамовне, кивнув мне по пути. Пробыл там Голубок довольно долго и, выйдя оттуда со страдальческим выражением лица, заботливо поддерживаемый Быковой под руку, важно наставляя её:

— Ну, мы договорились, мама Мотя. Мне чтобы никаких уколов! Таблетки, порошки.

Слишком сложно было для Колькиного менталитета выговорить имя Матильды Аврамовны полностью, но та, пряча улыбку в уголках суровых губ, согласно кивала и внимательно слушала Голубка, передавая его санитаркам.

— Конечно, конечно, Николай Петрович! Никаких уколов!

Дело в том, что Колька страшно боялся инъекций и тщательно скрывал свою болезнь, боясь опозориться перед мужчинами. Санитарки проводили Голубка в шестую палату и оставили в покое, а Матильда Аврамовна, вызвав медсестру, о чем-то долго беседовала с ней.

Всем известно, что медицина без уколов бессильна, а в случае с Голубком просто необходимо было введение внутривенной инъекции для очистки организма от алкогольных шлаков.

Медсестра подготовила капельницу, санитарки — широкие, очень крепкие бинты для привязывания в таких случаях больных, и вскоре вся процессия двинулась к распахнутой двери палаты. Я с интересом наблюдал за происходящим.

Колька лежал на койке в одних трусах, покрытый простыней до самого носа, но, увидев вошедших, подозрительно покосился на них и спросил:

— Чё это вы притащили?

— А это, Коленька, инъекцию тебе будем делать по распоряжению Матильды Аврамовны, — успокаивающе произнесла медсестра Таня, делая знак санитаркам. Что такое инъекция, Колька не знал! Не было такого слова в его лексиконе!

— Мужики, вы бы вышли, — обратилась одна из санитарок к остальным больным.

— А чё это им выходить-то? Чево они, этой вашей инекции что ли не видели? Пусть остаются! —  авторитетно позволил Голубок, но мужики, посмеиваясь и подталкивая друг друга, потянулись к выходу, потому что все знали о Колькином паническом ужасе перед медицинской иглой.

Санитарки плотно закрыли дверь и о событиях, происходивших далее, мы могли только догадываться.

— Эй-эй, уроды, вы чего это со мной делаете?! — слышались возмущенный Колькин голос и возня. — Суки, мне же мама Мотя обещала!

— Она обещала, но в последний момент возникла необходимость, — послышался пыхтящий голос медсестры.
Видно Голубка крепко взяли в оборот, потому что вой, перешедший в рыдания, усилился.

— Женщины, родненькие! Сестра, сестренка медицинская, на помощь! —  рыдал Голубок, с трудом осознавая, что основной источник его несчастий в лице симпатичной Тани находится рядом с ним, причиняя ему наибольшие страдания.

— Адвоката мне и… консенсуса! —  скулил Колька. — А тебя, коза драная, — это он медсестре, — я налысо побрею!

Что такое «консенсус» Колька тоже не знал, но, очевидно, полагал, что это колючее слово означает либо кару, либо другое наказание. А зло должно быть наказано! Это Колька знал. Из сказок!

Процедура была закончена. Женщины выходили из палаты растрепанные, поправляя волосы и улыбаясь, а мужики согнулись от хохота у обшарпанной стены. Мы осторожно заглянули в палату. Колька угрюмо лежал на кровати, задумчиво разглядывая потолок, и в его взгляде читались решительность и месть.

Наступил вечер. Выключили основной свет, оставив дежурное освещение. Медсестра дремала за столом, положив голову на руку перед ванночкой со шприцами, санитарки же, подобно сторожевым церберам (да простят меня люди в белых халатах за подобное сравнение), тоже притихли сзади, на маленьком диване.

Неожиданно дверь шестой палаты с грохотом распахнулась, оттуда вылетел завернутый в простыню Голубок и, как ожившая мумия, понесся к выходу, ловко увиливая от мгновенно вскочивших санитарок. За ним, успев сунуть руки в рукава халата, летела Матильда Аврамовна. Полы её незастегнутой униформы распахнулись на бегу, и она удивительно напоминала курицу, гнавшуюся за провинившимся цыпленком. Рядом бежала Таня, держа в руках по шприцу, топали санитарки. Заведующая настигла Кольку у самой двери, резко остановила, рванув за плечо, и присела перед ним на корточки, отчего голова Голубка оказалась на уровне плеча врачихи. Тот забился в рыданиях:

— Мама Мотя, зачем они это сделали? За что они со мной так? Как я теперь мужикам, обчеству в глаза смотреть буду? — сбивчиво бормотал он. Матильда прижала щуплое тельце Голубка к себе и, успокаивающе поглаживая его острые лопатки, проступавшие через простыню, уговаривала:

— Ну, ну, успокойся, Коленька. Ну, подумаешь, укол. Это ведь не так уж и больно, это всем делают. А что плакал, беда небольшая. Вон какие мужики ревут и ничего, — ласково приговаривала она, делая знак медсестре. Опытная Таня молниеносно влепила Кольке сразу два успокоительных, отчего тот обмяк и лишь всхлипывал, успокаиваясь.

— Правда, всем делают? А Таньку я все равно подстригу! — бормотал он, уже засыпая, и его голова бессильно упала на плечо Матильды Аврамовны.

— Конечно, конечно, подстригешь, — улыбалась та, переложив Кольку на руки, а санитарки помогли ей подняться. Заведующая пошла по коридору прямая и строгая, прижимая Голубка к груди, как ребенка, покачивая и что-то напевая ему. Матильда Аврамовна Быкова, гроза всех алкоголиков района, шла и улыбалась, а из-под старомодных круглых очков текли слезы. Она вошла в палату, где вышколенный медперсонал уже заменил постель, осторожно положила Голубка на кровать, укрыла его простыней, сверху одеялом и, приложив палец к губам, выключила свет. Наступила тишина.

Я крутился с боку на бок, потому что сильно разболелась нога, и вспоминал недавнее происшествие. А еще мне очень хотелось увидеть рыжеволосую красавицу, но, зная крутые повороты своей судьбы, я не очень-то и надеялся. В душе…

Утром пришел бородатый терапевт и сообщил, что рентгенограмма ноги обнаружила у меня нежелательные изменения, и мне срочно нужно ехать в Москву.

Я брел по ненастным октябрьским улицам, проклиная дождливую погоду, думал о том, что мне опять надо собирать сумку и тащиться неведомо куда. И еще впервые с благодарностью я думал о санитарках, врачах, медсестрах и о том, что если я когда-нибудь разбогатею, надо будет поставить им памятник. Я уже придумал, какой.

… Реанимация, операция, ампутация — смысл трех этих страшных слов я удосужился испытать на себе в полном объеме.

Поезд, который привез меня в Москву ранним дождливым утром, наконец остановился, и я вышел на мокрую платформу, закусив от нестерпимой боли губу. Ныла нога, и от нее раздирающая боль при каждом шаге расходилась гулким отзвуком по всему телу. «Только бы дойти до стоянки такси, не упасть», — билась монотонная мысль, и я упрямо шел к цели, сжимая в кармане куртки направление в военный госпиталь, на котором был указан адрес. Подойдя к машине, я рухнул на заднее сиденье и, сунув водителю бумажку с адресом, потерял сознание. Первое, что я увидел, когда открыл глаза, была ослепительная, что даже резало глаза, белая комната и склоненное надо мной бородатое лицо.

— Очнулся, солдат! Молодец, считай с того света выбрался! — бородатый врач сосредоточенно смотрел мне в глаза.

Я скосил глаза вниз и, увидев на месте правого голеностопа пустоту, откинулся на подушку и прошептал пересохшими губами:

— А зачем мне надо было выбираться?

Это всё, это конец! Кто был на моем месте, тот поймет, каково в 44 года остаться инвалидом, без ноги, без семьи. Мне хотелось одного — умереть! Что меня ожидало в ближайшем будущем, я прекрасно знал. Дом инвалидов, одиночество, которое мне было хорошо знакомо, вечное ожидание кого-нибудь или чего-то и пустота…

— Ничего, ты парень крепкий, выдержишь! Надя! —  обратился он к медсестре, которая замеряла мне давление. — Переведите этого орла в двенадцатую. Ну, поправляйся! —  и он, кивнув мне, вышел.

«Нашел тоже орла безногого», — презрительно думал я о себе, как о совершенно постороннем человеке, трясясь на каталке по длинным коридорам реабилитационного госпиталя.

За полтора месяца, проведенные в госпитале, я потерял двадцать килограммов своего и так не слишком большого веса и растрепал остатки своей издерганной жизненными перипетиями нервной системы. Чтобы не быть обузой сестре, я прямо в госпитале написал заявление с просьбой поместить меня в Дом инвалидов, и теперь госпитальная машина везла меня в родной город инвалидом первой группы.