…когда я приезжаю, — тишина. Не пахнет абрикосовым вареньем… Вообще едой не пахнет, и до сна иду пройтись местами преступлений —
скамеечка про первый поцелуй, шелковица про содранную кожу…
(«Хорошая, родная, не балуй» — бабулю предсказуемо тревожит взросление внезапное моё, моё непонимание запретов… и блинчики с черникой подаёт, как панацею, лечащую это.)
…когда я приезжаю — холодок — бежит по полу, трогает колени…
И спаленка с периной в потолок уже не тянет, призывая к лени, а так себе — прикрыта и строга, не помня ощущений и моментов…
(А правды точно не было в ногах — перина для меня была плацентой. В ней снились безмятежнейшие сны, и я была клубком, цветком и внучкой. И, кажется, спала бы до весны, метель рисуя шариковой ручкой
во сне своём. А бабушка пока
самозабвенно делала пельмени — и я бежала ровно в два броска, голодные и юные мгновенья…)
…когда я приезжаю — пустота. В глазницах окон, в старом шифоньере. Пусты мои любимые места, закрыты многочисленные двери. И шахматы на дедовом столе слегка вразброс от сквозняка и пыли.
(«Ты молодчина, ты дралась, как лев! Еще чуть-чуть — твои бы победили! Ну не реви, давай сюда свой нос…» — щекой к щеке, ладонью по косицам. И запах честных, крепких папирос прирос к моим подмоченным ресницам.)
…
…а солнце кувыркается в траве. И, знаете? Не будем о могилах — они там есть, мои родные две, но тссссс — не в них немыслимая сила, не в памяти услужливой моей…
а в том, что есть такое свято место
и что сейчас я для своих детей уже умею тоже строить детство,
что суть вещей, сдаваемых в архив, для нас уже потеряна навеки,
что дом не умер, если город жив,
что люди уходящие —
как реки…
спасибо им.