А я открываю дверцу своей души и кричу ей: лети! Ну, чего уставилась?
Вытирай свои сопли, слёзы, забирай недоношенные сапоги. Вволю ты со мной позабавилась!
А она молчит. По-собачьи смотрит, стонет, что-то под нос бурчит, закрывается.
В своих детских руках держит мокрый платок, вся дрожит, тихо плачет, опять сморкается.
Мне ее даже жаль теперь, как-то сдержанно, скупо, вовсе не по-людски.
И рука будто хочет ее обнять, замотать в себя и одеть в тапочки и носки
Сердце медленно отстает, забывая, где биться. Ухает.
И мой голос, видимо, устает, замолкает, переводит дух.
Я опять открываю дверцу своей души и неловко, будто себя стыдясь и оспаривая,
Разрешаю ей снова туда войти на часок. И она идет, искоса на меня посматривая,
Забирается дальше вглубь, ищет место, чтоб поуютнее,
И, совсем не желая здесь видеть слуг, выбирает дом побезлюднее.
Мне становится как-то странно и хорошо, будто сняли вину одиночества.
Я решаю оставить всё так, как есть. До тех пор, пока всё не кончится.