А как у вас по части чести
Сегодня обстоят дела?
Она у нас в известном месте,
Где, впрочем, и всегда была.

Чем кончится? Узнать не мудрено:
Народ еще повоет да поплачет,
Борис еще поморщится немного,
Что пьяница пред чаркою вина,
И наконец по милости своей
Принять венец смиренно согласится;
А там — а там он будет нами править
По-прежнему.

Я вот подумал, что самый хрестоматийный и самый поучительный образец «обнуления» — это финал «Сказки о рыбаке и рыбке».

Ах, какая пропажа — пропала зима!
Ну не гнаться ж за нею на север?
Умирают снега, воды сходят с ума,
И апрель свои песни посеял.
Ну да что до меня — это мне не дано:
Не дари мне ни осень, ни лето,
Подари мне февраль — три сосны под окном
И закат, задуваемый ветром.

Полоса по лесам золотая легла,
Ветер в двери скребет, как бродяга.
Я тихонечко сяду у края стола,
Никому ни в надежду, ни в тягость.
Все глядят на тебя — я гляжу на одно:
… показать весь текст …

Нет дороги иной для уставшей от бедствий страны,
Как пойти, торопясь, по пути рассудительных стран.
Все другие дороги безумны, бездомны, страшны, —
Так я думаю, с книгой садясь на диван.
Рассужденья разумны мои — потому не верны.
И за доводом лезть надо в самый глубокий карман.
А в глубоком кармане, внутри пиджака, на груди —
Роковая записочка, скомканный, смятый листок,
И слова полустертые неразличимы почти,
И читать надо тоже не прямо ее — между строк:
Будь что будет, а будет у нас впереди
То, чего ни поэт, ни философ не знает, ни Бог.
Каждый раз выбирает Россия такие пути,
Что пугается Запад, лицо закрывает Восток.

Бог, если хочешь знать, не в церкви грубой той
С подсвеченным её резным иконостасом,
А там, где ты о Нём подумал, — над строкой
Любимого стиха, и в скверике под вязом,
И в море под звездой, тем более — в тени
Клинических палат с их бредом и бинтами.
И может быть, ему милее наши дни,
Чем пыл священный тот, — ведь он менялся с нами.

Бог — это то, что мы подумали о Нём,
С чем кинулись к Нему, о чём Его спросили.
Он в лёд ввергает нас, и держит над огнём,
И быстрой рад езде в ночном автомобиле,
И, может быть, живёт он нашей добротой
… показать весь текст …

не грусти дружище
хватит на наш век
улиц полуношных
фонарей аптек

Есть растение, которое в одних странах называют виноградный гиацинт, а в других — гадючий лук.

Так и мы все — кому виноградный гиацинт, а кому и гадючий лук.

Когда знаменитый писатель Вениамин Каверин только приступил к наброскам плана «Двух капитанов», его старший брат Лев Зильбер выл от боли, получая удары коваными сапогами под ребра и корчась на каменном полу Бутырки. Из него выбивали признание в намерении заразить Москву энцефалитом через водопровод. Это был второй его арест. Первый раз вирусолога Зильбера арестовали в 1930-м «за распространение чумы в Советской Армении», сразу после того, как он победил страшную эпидемию этой болезни в Нагорном…
… показать весь текст …

Жениться опять чтой-то боязно, дуру брать не хочется, а умная надо мной смеяться будет.

Светилось небо голубое,
Летел над плацом птичий щелк.
На пять минут веденья боя
Предназначался наш артполк,
Чтоб спохватились остальные,
Крича команды на бегу,
Чтоб развернулись основные
И крепко вдарили врагу!
Чтоб с гордостью рапортовали,
Как, множа воинскую честь,
Артиллеристы простояли
Не пять минут,
а целых шесть!
И что противник откатился,
… показать весь текст …

Вспомнил свой первый приезд в Германию, это было году в 1955-м. Когда я шел по улицам Берлина, видел людей своего возраста и старше и думал: «Боже мой, это же встреча промахнувшихся!»

Я смею надеяться, всё-таки смею,
Поскольку без этого жить не умею.
Надеяться смею на светлую даль,
И с этой надеждой расстаться мне жаль.
Надеяться смею, что буду при деле
На этой, на той, на грядущей неделе.
Когда темнота нам начнёт досаждать,
Мы планы на лето начнём обсуждать,
Надеясь, что будет грядущее лето,
И мы с тобой будем, и чудо рассвета.

Я НЕ ХОЧУ МАСКИРОВАТЬ СВОЙ ВОЗРАСТ. Я просто хочу быть женщиной, которая в свои годы выглядит настолько хорошо, насколько это возможно.

Бывает так. Живёшь — на свете.
Идёт весна — и словно в первый раз
Ты чувствуешь, как молод этот ветер,
И нов капели сбивчивый рассказ…

Русских я действительно люблю, хотя сыграть роль русского никогда бы не смог. И не только из-за несовпадения внешних данных. По-моему, русские немного сумасшедшие, все у них чрезмерно — и радость, и боль. Или они сходят с ума от счастья, или от несчастья!

Так хочется, пока живешь на свете,
Наслушаться прибоя и скворцов,
Настроить фантастических дворцов,
И не бояться быть за них в ответе.

На громкие слова слывя скупцом,
не замечать обиды и наветы,
А если и придется быть купцом,
Иметь в кармане ветры да планеты.

Быть добрым сыном, правильным отцом,
Изведать суть свободы и запрета.
Быть искренним, как в час перед концом,
И не жалеть о том, что не был где-то.
… показать весь текст …

Странная актерская болезнь — привыкаемость к узнаваемости. Ужас этого недуга в том, что узнаваемость подчас исчезает, а привыкаемость к ней — никогда.

— «Я знаю графу, которую нужно было бы удалить из паспорта, по крайней мере для женщин!»

Собеседник откровенно смущен, памятуя национальность Раневской и существовавшую тогда пресловутую соответствующую графу. Но та заканчивает совсем неожиданно:

— «Дату рождения! Разве можно заглядывать туда после восемнадцати?!»

«Я — такой же, как все, разве — чуть подобрей…»

Давно ушло безоблачное детство,
И в юность я шагнул — под облака.
Здесь грозовая взрослость по соседству
И старость-смерть видна издалека…
Мне жизнь подарена. Но ценен ли подарок?
Я жизнь люблю, мечтая умереть.
Насколько мир прекрасен, звонок, ярок —
Настолько лжив. Глаза болят смотреть!