Мы ссоримся. Мы соримся мусором слов, маленьких и монохромных, как шелуха подсолнечных семечек.
Я говорю:
— Дорогая моя, ты больна, я болен и болен весь этот мир, который можно было бы сыграть на скрипке, а не тащить мешком кирпичей, привязанным к шее.
Она уходит на кухню, разбивает все окна, возвращается черная, испачканная ночью. Сквозь ее лицо проступают черты то ли внутреннего крика, то ли внутренних слез — что-то сдерживаемое усилием, но настолько горькое, что выглядит для меня упреком…