Это было давно, больше 10 лет назад, но потрясения тех дней я помню до сих пор.

У меня было ощущение, как будто я стою на пронизывающем ветру.
Я стояла тут и раньше, просто раньше был муж, который принимал удар ветра на себя, заслонял меня от сквозняка, и холод обтекал меня, прижавшуюся к мужу, не задевая.
Решение о разводе созрело мгновенно и состояло из обид, эмоций и соплей.
Мне было ужасно жаль себя, потому что мои «лучшие годы» вдруг полетели в трубу, хотя всегда летели к перспективам.
В двух словах: меня в семье слишком много. Больше, чем половина.
Я хотела решать все, как мужчина, но тупить как женщина. Делать все по-своему, импульсивно и нерационально, но если что не так — плача, бежать на маникюр, пока муж расхлебывает последствия.
Муж предлагал определиться с ролями и не переигрывать. Если ты женщина — вари борщ, вяжи шарф, роди дочь и много плачь.
Если мужик — то зачем тебе муж?
Я уткнулась в стену непонимания. Вырастила обиду.
Она была холодная и шершавая, и ночами ложилась спать между нами.
И если мне вдруг хотелось обнять мужа, то он на ощупь казался холодным и шершавым.
Я ощущала обиду и убирала руку.
Мне захотелось мести.
Чтобы мужу стало холодно и шершаво, как мне.
Захотелось совершить что-то провокационное, что-то, что я никогда бы не совершила, не будучи обиженной.
Чего-то запретного.
Ну, ясно чего.
Мне захотелось, чтобы меня с руками оторвали. И чтобы муж сказал самые заветные три слова: «Оля, я не прав».
Я всегда была очень милой, верной и правильной женой. Отличницей с дневником, полным пятерок за борщи и прилежание.
Но черти в моем омуте никуда не делись.
И они были обижены на мужа больше меня. Именно они отчаянно жаждали мщения.
Я упаковала целлюлит в плотный капрон новых утягивающих колгот, надела вырез, к которому прилагалось небольшое платье, и пошла в бар.
Красиво села за стойку. Оголила колени. Втянула живот. Выкатила бедро.
Бедра — моя сильная сторона.
Они широкие. В них — кость.
Широта бедер шепчет окружающим мужчинам, что я — качественная самка и легко справлюсь с производством потомства, поэтому они мускулиным чутьем закружили в районе моих бедер.
То, что рядом была барная стойка — просто совпадение.
Я заказала коктейль.
Я не пью алкоголь. Никогда.
Мой отец был алкоголиком. И пил каждый день и много. А я восстанавливаю баланс Вселенной и не пью вообще.
Я не люблю его. Не отца, а алкоголь.
Мне не вкусно.
В коктейле на стакане был лимон в сахаре. Я стала его сосать.
Фу, как пошло звучит. Хотя я просто ела сладкий лимон, пропитанный алкоголем.
Он был немножко похож на мою жизнь в тот период: сладкую только снаружи, а внутри кислую и пьянящую…
Я сидела на высоком стуле у стойки и была немножко Керри из «Секса в Большом Городе», немножко Скарлетт и немножко Мадам Грицацуева.
Рядом сел мужчина.
Он был совершенно невзрачный. Если бы он совершил преступление, скажем, ограбил банк, никто не смог бы его описать.
Вот если бы я совершила — все сразу бы меня описали.
Если уж не лицо, то бедра.
И зарисовали бы. С удовольствием.
Но зато у этого мужчины были усы. Они жили совершенно отдельной жизнью от его невзрачного лица.
Такие живые, завитые наверх.
Он был немножко Мюнхгаузен, но совсем не барон.
Смешной какой-то. Нелепый.
Он спросил:
— Ну что, как дела? Что новенького?
Я подумала, что такой вопрос могут задать только близкие друзья. А для человека, которого ты видишь первый раз в жизни — все новенькое, с момента рождения.
— Нормально. Вот коктейль пью. А у тебя что новенького?
Я как бы стала ему близким другом.
— А я сегодня с работы уволился, — доверительно сказал Мюнхгаузен.
Он искал поддержки. И участия.
Хотел, чтобы я спросила: «Ого, а почему? И как ты теперь?»
— Ого. А почему? И как ты теперь? — спросила я.
Я сидела на этом стуле уже почти час, а подсел только Мюнхгаузен. На безрыбье — вот такой усатый рак.
— Я недельку отдохну и новую буду искать. Начальник — чудак на «м». Психопат. Я устал терпеть.
— Правильно сделал, раз так. Нельзя терпеть. Жизнь же идёт… Не на черновик же живем …
Зачем я его лечу? Я же ищу приключений. Мне совсем не подходит Мюнхгаузен.
Я не хочу грешить с усатиком. Я умру от смеха.
Мне хочется брутального и мускулистого парня.
Красивого, как тот мужик, что в последнем экшне спасал мир. Можно даже прямо его, но вряд ли он из своего Нью-Йорка заглянет в бар в Новогиреево, даже ради зреющего греха с молодой обиженной мамзелью.
И пусть он будет еще такой печальный, грустный, смотрящий в запотевший стакан с минералкой (ненавижу пьяных мужчин), потому что у него, например, умер котёночек.
И я его утешу. Я умею.
Я хоть и не произвожу такого впечатления, но очень даже ого-го. Шалунья, да.
Звучит неутешительно, но я умею утешать.
В общем, надо срочно сливать Мюнхгаузена.
— Вот да! Вот ты права! Какая же ты умница!!! — вдруг сказал он.
Я замерла. Застыла.
Мы с мужем сильно ссорились в последнее время.
Очень кричали.
Били посуду.
Земфира написала про нас песню: «И полетели ножи и стаи упрёков».
И в этой ситуации мне так давно никто не говорил, что я умница.
Говорили другое. Обидное.
А до развода мне говорили «умницу» достаточно часто. Каждый день по многу раз. И это был бензин, на котором я порхала по жизни.
В принципе, в наше время основная функция партнера в семье, мужа или жены — это поддержка.
Раньше семьи создавались, потому что поодиночке не выжить. И смысл семьи был именно в выживании, в возможности бытовые проблемы поделить на двоих.
Сейчас нет такой проблемы. Можно прекрасно жить поодиночке.
Поэтому брак заключается для того, чтобы на территории вашей квартиры случилась территория полной и абсолютной поддержки. Там вас хвалят, восхищаются и говорят «умницу». А больше ничего, по сути, и не надо.
Самая токсичная вещь на свете — это как раз неподдержка близких.
Когда жена приходит к мужу в новом платье, а он говорит: «Ну посмотри на себя, ну что ты нацепила!».
А муж приходит к жене с идеей нового бизнеса, а она говорит: «Зачем тебе это? Тебе что, заняться нечем?»
Это ужасно. Зачем тогда брак? Зачем в таком браке рожать детей? Чтобы научить их «неподдержке»?
Мой муж всегда щедро давал мне «умницу».
И каждый раз у меня вырастали крылья. И хотелось заслужить эту умницу еще и ещё, как тюленчик заслуживает сахарочек.
Смотри, борщ! — Умница.
Смотри, премия! — Умница.
Смотри, тест на беременность! — Умница.
А сейчас муж отобрал у меня мою «умницу». Наказал за непослушание.
И я живу без нее. Жить можно, в принципе. Но на сквозняке. Не комфортно.
А тут — Мюнхгаузен. Чужой усатик. Прям взял — и сразу, со второго предложения вдруг дал мне мою потерянную «умницу».
Я посмотрела на него с интересом. Ну надо же, такие усы. И пиджак. Очень даже ничего. Хотя «ничего», конечно, больше, чем «очень даже».
Дальше Мюнхгаузен произвел контрольный выстрел.
Он вдруг спросил:
— Замёрзла?
Я не замёрзла, но в этом вопросе зашито участие. Ему не все равно, холодно мне или нет. А это дорогого стоит.
Мюнхгаузен с готовностью снял пиджак, чтобы меня укутать. Он хотел заслонить меня от сквозняка хотя бы на одну ночь. Своими усами.
Мои черти бесновались в омуте сомнений, требовали провокаций.
Я представила, как целую Мюнхгаузена в усы, пахнущие вискарем.
Наверное, они колючие и мокрые.
Мне стало брезгливо.
Я оглянулась вокруг в поисках своего намечтанного брутала. Но его не было. Он не пришел. Задержали дела в Нью-Йорке.
А если бы и пришел.
Я посмотрела на себя глазами моего несуществующего супермена.
На свое обветренное лицо, на зарождающийся целлюлит, на кривые зубы, на желтый ноготь на большом пальце ноги, отбитый упавшей табуреткой.
Я поняла, что в глазах этого красавчика я буду выглядеть так же, как Мюнхгаузен — в моих.
Разве что бедра, но, думаю, в Нью-Йорке достаточно своих бедер на любой вкус.
А муж все пять лет брака говорил мне, что нет никого красивее меня. И целовал в обветренное лицо, и трогал за целлюлит, и не замечал кривых зубов, и был в полном восторге от меня в целом, и от каждой части тела, в частности.
Вот зачем он отобрал мою «умницу»?
Я посмотрела на Мюнхгаузена и спросила задумчиво:
— А ты сможешь поднять себя за волосы?
— Что? — не понял он и весь напрягся, и даже усы его маленькими локаторами напряглись и потянулись в мою сторону.
— Ну, вот взять — и поднять себя за волосы. Барон Мюнхгаузен говорил, что каждый здравомыслящий человек просто обязан это сделать.
Усатик понял, что я достаточно пьяна, чтобы переходить от закуски к горячему.
— К тебе или ко мне? — спросил он.
Я подумала о том, что даже не знаю, как его зовут. Наверное, это можно будет выяснить по дороге к нему, или ко мне.
Но ко мне нельзя, у меня дома муж.
Он не поймет, зачем я привела Мюнхгаузена, да еще уволенного.
Я слезла с высокого стула. Расплатилась за нетронутый коктейль. Вызвала такси.
Я захотела домой.
К шершавому и холодному мужу.
Я вдруг поняла, как вернуть мою «умницу». Надо сказать мужу, что он — молодец. И обнять через обиду. И согреть. И утешить. Как я умею.
И тогда все наладится. И он станет теплым и нежным, и заслонит от сквозняка.
Я помазала рукой Мюнхгаузену. Сказала: «Носи усы, носи …» — и выбежала в позднюю весну.
Домой, скорее домой.
Исправлять свои ошибки.
Я думала, что это невозможно, но, как говорил барон Мюнхгаузен, «мы были так искренни в своих заблуждениях».
Пока в ваших отношениях летают тарелки, вы ругаетесь до вздыбленных вен, рыдаете после каждой ссоры и хлопаете дверями — как бы ужасно это не звучало — это хороший признак.
Вам еще не все равно.
Это агония, но она не обязательно закончится смертью. Возможно, вы переживете кризис и отдышитесь.
И обниметесь на обломках разгромленного дома.
Или не обниметесь.
Уже никогда.
Я не знаю.
Это жизнь, все бывает.
Но вам не все равно. Разводиться надо тогда, когда все равно. Когда внутри — выжженное поле погибших надежд, и ты не хочешь возделывать его заново.
Хотя пепел — хорошее удобрение, и ты это знаешь.
Но ты хочешь уйти. И найти новое поле.
На котором нет пепла. На котором ничего не горело, а просто весело пробиваются зеленые ростки.
Я пришла в этот бар натворить глупостей. Но главная моя глупость — сидеть в этом баре и на полном серьезе разговаривать с Мюнхгаузеном.
Все глупости на земле делаются именно с этим серьезным выражением лица…
Домой. Домой. Домой.