У других по весне простуды, мимоза, авитаминоз
или чувство воскрешения, набирающее амплитуду,
а во мне — огромное таянье снежного замка
и стремление к великому океану.
Если бы только русло мое не загибалось в пустошь,
я бы узнал волны,
я бы осязал дно.
Я бы впал в средиземное,
я бы выпал из молочных рук своей матери —
не поэзии, но одетой в города и что-то рифмующей.
Я бы впал в средиземное, добавляя в соль его — сахара
своей лести морю.
Был бы плотью его — вплоть до августа,
вплоть до самой последней маршрутки, уходящей к звездам.
По весне у других — генеральные, новая обувь и птичье пение,
а я так же стою в перчатках и стою дешево,
я ворую хлеб из скворечников,
отражаясь нищенством в круглых птичьих,
но я так же, как и они — не снимаю траур.
По весне… Впрочем, дело не в ней.
Дело в том, что любое дело,
как покорная женщина — повторяет собой руки мастера,
повторяет его мозоли и заусенцы.
А мое — да вот оно, в словах прогрызает темечко,
если более пристально — смотрит вокруг с досадой.
Потому что весна. А ему с нею делать нечего.
Потому что весна. А ему той весны — не надо.