Когда замолчало всё, я точно понял, что к чему. Моя исповедь была не нужна, как видимо: манёвренность и быстрота действий меня не спасёт; следовательно, этим — я сам себя не спасу. Мне остаётся только лежать и смотреть в бездонные, беспощадные глаза этой гремучей змеи, чёрной, как полоса моей жизни, и вот теперь эта полоса реализовалась, свернулась в комок, вытянула шею и смотрит на меня, с аппетитом трепетав языком.
Я лежал, но я знал, что я не парализован, я могу двигаться, могу делать что угодно, но проблема одна: всё это может стать во мгновение последним. Я не хочу сейчас испытать на себе ношу мученика, хотя сейчас этот случай раскрывает все мои чувства… Покорного раба, который должен лежать смирно, пытаясь свою голову поднапрячь так, чтобы конвульсии страха на лице утихли, и должен только дышать…

Призрак смерти смотрел мне в глаза, будто во всём мире я его особый интерес. Будто я — последняя надежда на развлечение, последняя кровь, которую можно отравить, последняя жизнь, которую никто не обязан забирать. Я в жизни никогда так не боялся змей, не боялся их внешнего вида, их существования; но видеть их в книгах учебниках или в видео, это совершенно не те чувства, это совершенная ложь, по сравнению с тем, когда вживую встречается это…
В этот момент я хотел с ней подружиться, как-то поговорить, пожать руку, но нет, тут другой случай, — у них нету языка человеческого, у них нету рук, они только плюются ядом. Сейчас была середина мая, палящее солнце бросилась мне в глаза, но меня от него защищали тёмные очки. Когда я упал, то мою голову спас велосипедный шлем. Я ехал достаточно быстрее своего соперника, но на крутом повороте я вылетел и приземлился сюда: лежать и бездействовать. Никогда не знаешь, что будет завтра, не жди беды, по закону ожидания, она сама придёт, нежданным гостем. Так же и здесь, как и сейчас…
Мой вопль ужаса душил меня изнутри, хотя я сам мог выкрикнуть, но держа рот еле открытым, я, кажется, хотел что-то прошептать, что-то прошипеть, но ничего меня не спасёт. Ничего.

Началось всё этим днём, когда я с моим лучшим другом поехали на скоростных велосипедах проехаться ранним утром кое-где за пригородом.
Оборудовали себя, обеспечили себя максимальной защитой от падения, в случае чего, и позже отправились. Нам было где-то по 25 лет, оба закончили один и тот же университет — только я на отлично, а Рафаэль как-то удосужился с тройками. С тех пор он на меня держал, как видимо, обиду. Хотя он сам виноват же, по сути: я был из богатый семьи, а он со своей семьёй жил от зарплаты до зарплаты, и такими путями как-то от дошёл и кончил университет. Он всё время утверждал, что родители платили педагогам, но он явно ошибался: я всё делал сам. Теперь-то уж вот оно, палящее в нас солнце светило не щадя, даже немного лучи мне залилась под стёкла, от чего я капельку прям ослепился. Во мне играло чувство, будто это знак судьбы — мол, езжай обратно, а то будет худо… Лучи солнца слепили глаза, чтобы я не видел дороги, куда еду. Но я, упрямый кретин, всё-таки ехал туда, на зов своего духа, небольшого, так скажем, путешествия. Я ехал быстрее Рафаэля, и видел, как его физиономия уже в поту и бушует в потоке завести и печали. Я ехал чуть ли даже не крутя педали, а он всё торопился и торопился догнать. Посмотрев через левое плечо на него, отстающего, я улыбнулся, а потом чуть ещё посмотрев на него, как его физиономия гнётся в злобе, я расхохотался. Теперь я поднажал и уже был поворот. На всякий случай я посмотрел ещё раз назад, но Рафаэля уже не было. Спустя миг, или полминуты, я услышал звук колёс, скользящих по асфальту… Не успев обернуться, я уже состроил гримасу недоумения и отчаяния. Сам не знаю, что на меня нашло, но меня что-то вдруг неистово напугало. Это был Рафаэль, но с какой-то палкой в руке, он, как метатель копья на олимпийских играх, швырнув в гневе её мне в заднее колесо. Мгновенный страх и пот, который стекал с меня от жары, вдруг стал холодным, и в это мгновение я ощутил на себе что-то такое, что друг, ехавший со мной всё это время, теперь автоматически стал предателем и ненавистником. Я моментально вылетел за поворот и приземлился за ограду. Мой велосипед где-то, раненный, как и я, где-то остался там. Последний звук, что я от него слышал, это был звук, как он врезался об ограду и умолк. Я поранил себе колено, и, кажется, вывихнул правую ступню. Рафаэль не смог тогда справиться с управлением и врезался тоже: он забыл, что на таких велосипедах тормоза на руле, а не в педалях, если их крутануть назад. Его одержала та же самая участь, что и меня. Он также вылетел и лежал в пару метрах от меня. Я стонал от боли, и хотел его обматерить за всё, но боль испытывала куда больше внимания к себе, чем он. В этой засаде, я думал, что придушу его, этого гада, но не тут-то было, как верх над ситуацией, в очередной раз взял он, Рафаэль…
Он молниеносно расстегнул свой тёмно-голубой рюкзак и вынул оттуда короткоствольный револьвер, и нацелился в меня. Мы молчали, а моя боль продолжала пульсировать в ступне ещё дольше. Здесь теперь было две боли: ступня и он, друг… Наши лица застыли, но каждое выражало своё, собственное чувство. В этой ситуации не было равных, здесь была только жертва и хищник.
Я поднял руки вверх, лёжа, и беспрерывно смотрел в него. Змей, смотрящий в меня своими бездонными глазами и трепетал языком, что-то ужасное, омерзительное, что он может сейчас сделать хуже того, что выстрелит. Он лежал калачиком, и целился в меня, а через каких-то буквально двадцать секунд он взвёл курок, и теперь я понял, что этот крючок «подготовки» был только предупреждением; другой же будет последним. Это было как «на старт, внимание, марш!», но только как «Не волнуйся, смирись, улетай». Всё, чтобы я не предпринял, было против меня. Такая судьба, получить подарок в золотой ленте, а там… Змей, у которого в зубах за долгие годы дружбы накопился яд, который нужно срочно использовать для изоляции и полного уничтожения. Как жаль, что я не мог в это мгновение снять свои очки, чтобы собственными глазами посмотреть в глаза того, но и тот тоже не стал их снимать; я не знаю, как он целился, кажется он, как змея, по звуку и шуму меня чуял. Единственным, что во мне перебивало тишину, это колотящееся сердце, жаждущее уже наконец остановиться, чтобы успокоить себя и меня. И вот я лежу, и наблюдаю за ним, как он в меня целится, а еле приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но не мог… Я понял, что передо мной уже не человек, как для меня, — а настоящий змей. Я думал, что зашиплю, чтобы поговорить с ним на змеином языке, может быть так он поймёт.
Я лежал, но я знал, что я не парализован, я могу двигаться, могу делать что угодно, но проблема одна: всё это может стать во мгновение последним. Я не хочу сейчас испытать на себе ношу мученика, хотя сейчас этот случай раскрывает все мои чувства… Покорного раба, который должен лежать смирно, пытаясь свою голову поднапрячь так, чтобы конвульсии страха на лице утихли, и должен только дышать…
Единственным утешением для меня стало то, что он лежал у самого спуска вниз, около пропасти. Недаром же здесь поставили ограду, чтобы туда не свалиться, но гневу и ярости, боли и обиде уже всё равно, куда и зачем — главное: что и как. Он спиной прижался к вросшему в землю камню, и длительное время удерживался на нём. В глубине души он понимал, что он не прав, что всё это — глупость; я даже думаю, что он понимает, что свалится туда, но ему всё равно: главное, чтобы я погиб. Я набрал в себе мужество и выдавил:
— Для чего… Рафаэль, для чего…
Он, запыхавшись, затряс револьвером оттого, что не ожидал от меня встретить последнее слово. Я чувствовал, что в этот момент над нам главенствовал стыд и одержимость. Он тоже произнёс с интонацией хуже чем я:
— Да для того… да потому что ты… А-а-й! — он завопил, и дёргал оружием ещё хлеще.
После его слов я уже не знал и говорить, не потому что у меня кончились слова, а потому, что я не чувствовал своего языка, совсем ничего…
Теперь он нажал на спусковой крючок. Раздался удовлетворительный щелчок, скрежетом металла говорящий, что барабан пустой, как и в сердце этого человека, как и в его прогнившей душе. Рафаэль отрицательно изумился тому, что его оружие его подвело, а меня спасло. Он произвёл ещё несколько щелчков, которых я насчитал ровно шесть. Пусто. Хозяин сам виноват в том, что оружие не заряжено, — ибо своего раба нужно кормить, чтобы он работал и слушался. Рафаэль в отчаянии взглянул на меня, оттянул очки себе на лоб и, держа рот еле открытым, его револьвер покинул его, выскользнув у него из запотевшей руки. Я стал дышать глубоко и ревниво, глотая воздух так, чтобы ему ничего не осталось. Я стал пробираться к нему, подползать, развернул своё тело головой вперёд к Рафаэлю.
— Н-не надо. — пробубнил он быстро, отвергая мою помощь.
— Я спасу тебя. — сказал я.
Доползя до него, я тоже был на краю и протянул ему руку. Боль в ступне развивалась, неугомонно меня терзав. Он не хотел цепляться за мою руку, но когда я её приблизил к нему, то столкнул его в пропасть. Вслед за оружием полетел и хозяин. Я помог ему избавиться от такой гнусной, змеиной жизни, от всего зла, что крылось в нём. Я дал ему свободу; пусть я и не прав в том, что отнял чужую жизнь, но по крайней мере я освободил её от яда, что была в ней. Самоотравление прошло и теперь всё стало к лучшему.
— Прощай Рафаэль. — всплакнул я, и в конечный путь.
Я остался лежать на том самом месте, размышляя, прыгнуть ли мне или остаться здесь?..
Сзади послышалась сирена, хлопнули обе двери, я обернулся, стояли два полицейский, уставив руки об бока, посмотрели на меня, не знав, что я наделал…