В тот самый день я кого-то точно видел. Он стоял поздно вечером, часов в одиннадцать. Человек стоял в небольшом чёрном цилиндре, тёмно-сером пальто, руки одеты его в чёрные перчатки, его лицо было замотано чёрным шарфом, именно таким, какие вяжут бабушки своим внучатам, имел чёрные очки, как у Лепса. Его чёрные штаны сливались с ночью, как и ботинки. Был октябрь. Он достал из пальто золотой портсигар и достал оттуда сигару, преподнеся к своему рту. Убрав тут же портсигар, он приспустил шарф и воткнул в свой рот, который я так же не мог разглядеть, сигару и зажёг её недешёвой зажигалкой Зиппо. Я был в полсотни метров от него, и сидел на лавочке, наблюдая за загадочным человеком, хотя таких по всему свету миллионы. Жесты его были очень быстры, он всё делал как-то молниеносно не дав мне даже мгновения, чтобы что-то понять. Народу было мало, под вечер было прохладно. Я сидел и понемногу начинал замерзать; но моё внимание вцепилось в того человека, по действиям которого я уже мало себе верил, что это человек. Выплёскивая дым изо рта, он закинул голову наверх и стал любоваться луною, бессмысленно что-то бубня себе под нос. Свою левую ног он согнул под углом и приставил ступнёй к стене дома, воображая из себя элегантна или несуразную личность, которая действительно достойна внимания.
«То ли писатель, или ещё один жалкий поэтишка…» — думал я.
Мои мысли вдруг оказались громкими, и тот человек, курящий в странном виде, вдруг обозрел меня: мгновенно повернул свою голову в свою стону, целясь в мою персону. Он сделал такой быстрый поворот, что я думал, что его шея сейчас свернётся, но нет. Меня вдруг охватил небольшой мандраж и чувство вины, чувство стыда, что я подумал такое о человеке… Каким только способом он сумел это сделать: услышать меня? Но я себе стал утешать мыслью, что он смотрит сквозь меня, может быть позади меня кто-то стоит, идёт, или едет, я не знал. Разворачиваться мне было страшно. Я оцепенел и мой окаменевший взгляд остановился на том человеке — он курил в мою сторону, — но такая продолжительность меня уже радовала, и я стал улыбаться, продолжая ругаться в мыслях в его интригующий, инкогнито-адрес. На до мной одержало верх любопытство — я всё-таки развернулся, и выглядывал что-то около десяти секунд.
Когда я развернулся… Моё сердце уже стартовало будто вылететь, не слушая команды моих глаз, что я перед собой увидел, и только тогда, когда я посмотрел, меня сразило вдохновение то ли отключиться, то ли убежать…
Прямо рядом со мной на лавочке сейчас сидел тот самый человек, только уже, как и раньше, с шарфом на лице, и уже безо всякого табака в руке. Он уставился на меня, сидел как мёртвый. Моё сердце чуть не проломило грудину, руки охолодели так, будто я уже заранее умер… Он сидел в деловой позе: подпёр под голову руку, облокотившись на спинку лавочки, а ногу положил на ногу; левую положил на правую — недавно я смотрел в интернете новость, что если нога собеседника направлена в нашу сторону, значит ему интересно с вами беседовать; вот и я сейчас подумал о том же, но я знал, что такой жест неточный.
Я дрожащим голосом произнёс:
— П-привет… Вам что-то нужно…
— Нет. — ответил он молниеносно, как я содрогаясь договорил сам.
— А что же тогда… то есть… как вы сюда переместились за десять секунд, если стояли вон там? — я показал ему на стену, где он стоял и курил, но моя рука уже дрожала, да ещё и поднимая её в таком состоянии я…
— Скорость. — ответил он, но уже как-то лениво, будто я его мысленно сглазил.
— Скорость… — спросил я, ничего не поняв.
— Этот мир тоже сосредоточен на скорости, друг мой, — любезно он меня обозначил. — В мире важно не то, что кто сильней, но и то, что — кто быстрей.
— Рождённый бегать — п… — тут меня заткнул мгновенным жестом пальцем вверх, намекая на то, что мат он не выносит.
— Я понял… — сказал я, как-то неистово взяв себя в руки.
Он медленно опустил свою руку, продолжил сидеть и любоваться мною.
— Кто вы, блин, такой? И что вам надо? — раздражительно начал я, не выдержав его взгляда на мне, будто за мной следит сам Бог.
Он к своим губам преподнёс указательный палец, и сказал: тщ-щ-щ…
— В одно мгновение бывает так, что мир меняется даже тогда, когда и он сам этого не желает. Способны ли люди обогнать свою смерть и встретить её уже на финише? — задал он какой-то странный вопрос для умника, но я, к счастью, таким не являлся.
— Я не понимаю… Я не знаю… Может вы знаете, дяденька? — точно его возраст не знал, но по голосу он был лет так сорока, пятидесяти.
— Можно. — ответил он, будто ожидал того, что и будет сам отвечать. Идиот. — Но только если ты знаешь условия смерти, и знаешь её неординарный механизм, как она работает.
— И как она работает?
— Очень неправильно и очень многогранно.
— К примеру? — поинтересовался я.
Он, наконец-то теперь уселся на лавку как и я, и продолжил:
— К примеру, твоя тётя умерла он передозировки одних таблеток восемь дней назад, и ты не успел добежать до того момента, пока её можно было спасти. — я впал в шок. — Ты прибежал, начал звонить в скорую, но тут же, как на зло самой этой сраной жизни, она умерла. Твоя старая тётка. Да, Вадим? — и тут он повернулся снова ко мне.
— Что… — я чуть ли не взревел, а моё сердце уже билось в яростных конвульсиях.
Он задернул свой правый рукав и показал на своей руке золотые часы.
— Эти часы мне достались от моей тёти… — я панически взглянул на них.
Он задвинул руках обратно, снял часы и отдал беспрекословно мне. Я их молниеносно принял, точно таким же жестом, как и он. Меня охватил ужас, что передо мной сидит моё говорящее досье, а я ничего не могу сделать: я, кажется, даже чуть ли голос не посеял где-то в бурных, отрицательных эмоциях.
— А этот шарф, кстати, тоже её… А цилиндр твоего брата, который умер на представлении в цирке, — он снял его с головы и держал, как дурак, в руках; — полгода назад. — мой шок просто сейчас бы разорвал меня, от его повестей. — А очки эти были подарены твоей мамой твоей родной, одиннадцатилетней сестре, которая погибла два года назад, прыгнув под поезд. — он, кажется, теперь сказал всё, а я уже начал медленно-медленно привставать, пока мои колени полностью не выпрямились, и я не стоял на дороге.
— Сука… — шёпотом сказал я. — Какая же ты сука…
Он расхохотался. А его смех ломал мне психику каждым колебанием.
Я стал панически оглядываться по всем сторонам, но в пользу этого человека-инкогнито, знавшего про меня всё, про всю мою несчастную семью, ни машин, ни людей, — не было.
— А кто-то же виноват-то, Вадим? Кто-о-о? — растянуло и с усмешкой задал вопрос.
— Ты, паскуда грёбаная, ты, блеять, ты!!! — заорал я, уже залитый горем в слезах.
После того, как я заорал на него, я дёрнул с его лица шарф, и передо мной раскрылось пол лица, молодого лица…
Я выдернул из его кожаных рук цилиндр, который и вправду принадлежал моему брату, и надел на себя, и часы тоже одел (почему-то догадался это сделать только сейчас). Его причёска была и впрямь как моя: кудрявая, цветом шатена. Он ещё молчал, будто понял, кто здесь главный, и я наконец отобрал у него и очки; их оставил ещё держать в руках.
То, что я теперь увидел, во мне отразило будто вопль ужаса, замирания, и глубочайшего чувства вины… Раздев его лицо, передо мной сидел я. Передо мной сидел человек с моим же лицом, с моей же фигурой, с таким же цветом глаз, волос… Это был я сам, но как?..
— А ведь ты не успел. — сказал он тихо, немного отрицательно поводя головой; он немного прослезился, и слегка улыбнулся. Прозрачные струйки синхронно текли по скулистому лицу.
— А я не успел… — я опрокинул голову вниз, зажмурившись и раздышавшись, как ребёнок. Я в этот момент снял свой цилиндр, в знак того, что я очень-очень скорблю о своём брате, которого и вправду не успел тогда спасти…
— Извини, — сказал он мне. — На-ка, надень это. — Он встал и притиснулся ко мне, сняв с себя пальто и надевая на меня, будто я дамочка, но мне уже всё равно…
Он снял перчатки и дал мне — я их одел тоже. Я всё это время был в своей синей майке, чёрных штанах и ботинках. Мода, что сказать… Сейчас хлынул ветер, и стало очень холодно, как и моей душе…
Мне осталось только одеть очки и цилиндр, и всё, теперь я, то есть он, стал как он. Мы пожали друг другу руки и разошлись в противоположные стороны; когда он уходил дальше, он вскоре исчез вовсе. Затем я подошёл к тому самому углу дома, достал портсигар и вынул одну сигару и поджёг недешёвым Зиппо: закурил, так же приспустив, как и он, шарф. Я курил и заметил, что рядом лежит его недокуренная сигара — видимо, когда я отвернулся, он во мгновение её выбросил, чтобы сесть ко мне и напомнить мне, о моей вине. Но в тот момент я никаких шагов не слышал, когда он до меня добирался… Схожу с ума, кажется, но для меня это не новость. Всё же те угрызения совести меня преследовали, для них я не мог исчезать бесследно; они стали клеймом во мне: психике, чувств, всего…
Теперь я стоял и курил, закинув голову назад, прислонив под углом свой чёрный ботинок к стенке дома, и любовался луной, бессмысленно себе бубня под нос, что я виноват… что все беды в семье из-за меня… я ничего не успел сделать: никого не смог спасти, когда был рядом…
Движение вдруг всё вновь заработало: машины, транспорт, люди, теперь и мир будто очнулся и каждого приставил на своё место. Я посмотрел на ту лавку, но там уже никого не было…