До войны я был геологом, поклонником непокорной нашей природы, мечтателеи. Трудная для тихой души военная страда, разрушения и зверства, чинимые на моей родной земле полчищами захватчиков, едва не сломили меня. Но все же я справился и скоро стал закаленным, подобно сотням моих боевых товарищей. И моя мечтательность, казалось, навсегда покинула меня. Я сделался жёстким, мрачным. В душе осталась какая-то тяжкая пустота-пустота, которая заполнялись только в боевых схватках с врагом, только удачными налетами моих батарей.
В марте я был серьёзно ранен и на несколько месяцев вышел из строя. После лечения в госпитале я получил отпуск и был направлен на отдых, на курорт в Среднюю Азию. Я протестовал, доказывал необходимость немедленной отправки меня на фронт, говорил о том, что совершенно одинок,-ничего не помогло.
Словом, в конце июля тысяча девятьсот сорок второго года я оказался в поезде, мчавшем меня по просторным казахстанским степям навстречу жаркому солнцу.
Я часто стоял по ночам у открытого окна. Ветер, пахнущий полынью, сухой и свежий, приветливо обвевал меня. Лёгкая степная темнота подчеркивала древнее безлюдье равнины. Но я, я был весь там-далеко на западе.
Все же извечная безмятежность природы сделала своё дело, и к концу недели своей поездки я как-то внутренне немного смягчился, а главное-стал с большим вниманием смотреть на окружающий мир.
Из рассказа "Обсерватория Нур-и-Дешт".